Голос в вашей голове.
читать рассказ
«Когда все пошло не так? Ведь вначале все было просто прекрасно. Но что есть это самое начало? В начале, в том самом начале всего, все всегда прекрасно.
В первые минуты поездки ты еще смотришь в окно автомобиля. Или поезда. Или самолета. На мелькающие мимо машины, на деревья, на облака и грозовые тучи. Считаешь маленькие домики, стоящие в отдалении. Радуешься облачному слою, мелькающим за окнами фонарям.
Так маленький Сигу говорит:
— Смотри, там настоящие животные!
И смотрит на тебя с улыбкой. На его детском лице нет ничего, кроме восхищения. И неподдельной радости. И ты соглашаешься с ним, киваешь головой, улыбаешься в ответ. И говоришь:
— Да, конечно. За городом все животные настоящие.
— Вот бы однажды выбраться за город, — говорит Сигу в ответ. Говорит медленно, с надеждой, с замершей на бледных губах улыбкой. В его голосе нет печали, нет страха. Он уже ничего не боится.
Сигу болен. И знает об этом. Но никогда не жалуется. Он смотрит на жизнь с надеждой. И мечтает выбраться за город. К живым и настоящим животным.
Когда боль становится совсем нестерпимой, Сигу говорит о ней своей любимой игрушке. Тихо-тихо, чтобы его никто не услышал. Потом приходит ночная сиделка, делает укол, и Сигу засыпает. Его лицо, впервые за долгое время, разглаживается и становится совсем детским. Словно Сигу не десять лет, а едва исполнилось шесть. Как в тот год, когда он впервые услышал и понял слово «рак». Слишком худое тело Сигу вздрагивает во сне. Иногда во сне он плачет, хныкая и кривя бледные губы.
Но ведь все это — уже потом. А что сначала? Вначале все всегда кажется прекрасным.
Это потом все как-то ломается. Приходит в негодность, осыпается под ноги кристаллами кварца или каменной крошки. В начале — ты влюблен. Дышишь своим человеком, стараешься чаще касаться его. Быть с ним, слышать его, впитывать каждое слово, запоминать каждый жест. И взахлеб радоваться внутри себя тому, что у тебя он есть. Есть твой человек. Для которого ты существуешь, для которого ты есть, ты значим и ты любим.
Если вдуматься, определенного, глобального события, рушащего все, просто нет. Некоторые считают таким событием измену. Но ведь она уже случилась. Она в прошлом. Акт состоялся, и зритель лишь удивленно смотрит на последствия, будто на сцене внезапно разглядел совсем не тех актеров, заявленных в программе. Все пошло не так уже давно. Слишком давно, чтобы выделить что-то одно.
Люди отдаляются друг от друга постепенно, почти незаметно. На это всегда требуется время. Они говорят: «Я просто не подумал. Я не видел твоего звонка. У меня совершенно не было времени связаться с тобой». И ты веришь. Ведь от того самого начала прошло совсем немного времени. Можно еще принять оправдания и поверить в отговорки. Можно поставить себя на место другого человека. Можно бороться за него. Бороться с самим собой, разве что.
Вначале еще есть силы на борьбу. И есть страх все потерять. Потерять любимого человека, потерять ребенка, потерять деньги или недвижимость. Потерять жизнь. Ибо, если жизнь не составляет все, выше перечисленное, то что же еще может ее составлять? Только одиночество. А его потерять не страшно. Не должно быть страшно.
После начала есть силы. Есть уверенность, есть стимул. И кажется, будто всего-то и надо, что подождать. Совсем немного, пару месяцев. или недель. А потом, потом будет лучше. Потом тебя обязательно услышат, заметят, оценят, поймут, насколько для тебя важен тот, другой, кого ты все это время ждешь.
Вначале ты еще считаешь мелькающие за окном деревья и фонари. А потом… Потом свет этих фонарей раздражает тебя. И ты ворочаешься во сне, ворчишь и говоришь себе: «Да кто их вообще придумал? Зачем они нужны в такой глухомани?»
А утром маленький Сигу с восхищением и неподдельной радостью смотрит на группу людей в оранжевых тогах. Их бритые головы блестят от пота. Смешная косичка на затылке дергается в такт танцу. Огромные барабаны гулко гудят от ударов обмотанной тряпкой палки. Бом, бом, бом…
Сигу смотрит на людей в оранжевом, не отрываясь. И еще долго потом сидит у окна, считая одноэтажные домики, трепещущие на ветру разноцветные флажки из рисовой бумаги, двускатные крыши и пагоды других домов.
— Послушай, но ведь это лечится, — говоришь ей ты. И она смотрит на тебя. Долго смотрит. В миндалевидных карих глазах только грусть и пустота. Совсем немного грусти. Больше всего пустоты.
— Да, — говорит она, — я знаю. Шанс есть. Я уже читала об этом. Говорила с теми, кто тоже… болен. Но это должен был сказать мне ты. Понимаешь? Ты должен был быть рядом. И сказать, что все будет хорошо, что ты со мной, это все должен был сказать ты. И сказать тогда, в начале.
Вначале все кажется прекрасным…
Да, ты должен был сказать. Вынуть эти слова из сердца, вытащить их клещами, понять, что сейчас, в ту минуту, ты должен поступиться собой, своим страхом и своим горем. И сказать это ей, твоему человеку. Должен был позвонить сразу после обследования. Не должен был лениться раньше, уделять время, внимание. Просто так, без повода, принести конфеты или яблоки. Просто для того, чтобы она знала: ты есть в ее жизни, ты о ней помнишь, ты знаешь, что идешь именно домой, и знаешь, кто тебя там встретит.
Один раз, конечно, не повод. Трещинка уже есть, но она так мала, что ее легко замазать. Вниманием, любовью, доверием. Чтобы твое упущение никогда не повторялось. Не давало повода другому человеку думать, будто бы ты сам по себе. Чтобы создать ощущение единения.
Так когда же все пошло прахом? Не тогда ли, когда твоих упущений стало слишком много для одного человека? Не в те ли минуты, когда ты, поддавшись лени или просто не подумав, только задним числом вспоминал о чем-то важном?
Разве это не трещины, все глубже и глубже прорезающие гладкий алмаз отношений? Алмазы тверды, но хрупки. Ими можно резать стекло, но их очень легко разбить самым обычным молотком. В крошку, вдребезги, с одного удара. Иногда таким ударом становится последнее упущение».
В аудитории было почти тихо. Только мерное гудение лампы дневного света нарушало эту тишину. Противный звук сначала въедался в мозг, но из-за своей равномерности и монотонности очень быстро успокаивал уставших студентов. За большими окнами падал белый снег. Он кружился и искрился в свете фонаря поблизости. Резкие порывы ветра бросали пригоршни снежной крупы на стекла, и колючие снежинки налипали на него снаружи. Ветер, порывистый и холодный, выстуживал снежную массу на окнах, заставляя ее смерзаться в неровные узоры. И казалось, будто там, снаружи, совсем нет жизни. Только снег, холод и темнота. Иногда разбавленная жиденькими лучами дорожных фонарей. А жизнь осталась лишь здесь, в просторной и теплой аудитории, где на лекции, борясь со сном и усталостью, слушали профессора два десятка его студентов.
— Профессор Кано, — звонкий девичий голос разбил тишину и липкую, вязкую массу дремы вокруг. — Вы привели пример рефлексии, как метода самоанализа. Но всегда ли именно склонность к рефлексии определяет возможность подобного анализа? И не получается ли, что человек, не склонный к рефлексии, не может самостоятельно анализировать свои ошибки, делая выводы и исправляя промахи в будущем?
Профессор Кано часто кивает, соглашаясь с вопросом. И смотрит на студентов. Кано было около пятидесяти. Высокий лоб, светлые глаза, слишком короткие черные волосы, прямой нос и нечеткая линия подбородка. Такой подбородок обычно называют женским, безвольным или мягким. Но у профессора Кано верным было лишь последнее определение. Мягкая линия подбородка, не выраженная. В таких людях обычно не видят соперника, часто не воспринимая их всерьез.
— Пани Валенская, если я не ошибаюсь? — голос прозвучал мягко, в нем слышалось утверждение, а не вопрос. Девушка, сидевшая на первом ряду, согласно кивнула.
— Понимаете, дело в том, что вы отчасти правы. Без склонности человека к рефлексии самоанализ просто невозможен, — Кано говорил мягко, мысленно подбирая слова таким образом, чтобы в будущем это не показалось дискриминацией по половому, возрастному, гендерному или иному признаку. — По большому счету, вся философия является рефлексией разума. Но вас, пани Валенская, интересует более узкий спектр применения рефлексии, правильно?
— Разумеется, — снова кивнула молодая девушка. Сидящие рядом с ней закатили глаза, будто бы говоря: «Ну зачем ты начинаешь? Мы бы могли уже пойти домой, если бы не твои дурацкие споры о сущности вещей».
— Мне так и показалось, — бормотание профессора было почти не слышно. — Понимаете, рефлексия и есть самоанализ, как таковой. Взгляд внутрь себя, самооценка. Разумеется, я не выношу оценочного суждения кому бы то ни было, я лишь даю ответ на заданный вопрос, относительно применения рефлексии в контексте сессий, посвященных поиску причины, отправной точки, совершенных в прошлом действий, которые могут быть неправильными для пациента. Или казаться ему таковыми, исходя из его представлений о себе и основных личностных характеристик.
— Но рефлексия доступна каждому? — пани Валенская не обращала внимания на однокурсников, некоторые из которых уже откровенно шикали на девушку. Профессор Кано задумчиво смотрит на растрескавшуюся от времени столешницу кафедры перед собой.
— Понимаете, рефлексия, в нашем случае ее было бы корректней называть все же саморефлексией, служит основной методикой для того, чтобы разобраться в своих чувствах. Иногда их настолько много, что они захлестывают человека с головой, не давая ему возможности обдумать все спокойно. Но после того, как минует кризис, когда человек остается наедине с самим собой, в привычной и спокойной для него обстановке, он может подвергнуть себя саморефлексии. Вернуться назад, в деталях воссоздать в памяти тревожные, напряженные или счастливые моменты, и разобраться, что он при этом чувствовал на самом деле. Но тут есть один небольшой подводный камень, — на губах профессора Кано появилась едва заметная улыбка, — для полноценной саморефлексии человек не должен лгать самому себе. И честно говорить с собой, не пытаясь выдать желаемое за действительное, спрятаться от истинных чувств и эмоций, принять их таковыми, какие они есть. Даже, если они негативные и могут явиться триггером, отправной точкой зацикленности.
Пани Валенская внезапно дернулась и скривилась от боли. Это Рихард сильно ущипнул девушку под лопаткой, спрятавшись за ней на втором ряду, и отчетливо прошипел:
— Валенская, заткнись. И дай нам всем возможность пойти домой, порефлексировать в свое удовольствие.
Рита Валенская поджала губы, но все же не стала продолжать задавать вопросы профессору Кано. Кано отпустил студентов восвояси, озвучив им тему следующей лекции.
В холле перед аудиторией было пустынно. Только полтора десятка уставших за день студентов коротали время до лекции, сидя на жестких диванчиках, расставленных вдоль бежевых стен. Над головами ярко светили встроенные лампы, придавая пустому холлу унылый вид. Цветы в больших кадках понуро опустили листья. Рита Валенская ковырнула пальцем ком сухой земли в одном из цветков и брезгливо отерла руку салфеткой.
— Не понимаю, почему профессор Кано всегда ставит свои лекции так поздно, — покачала головой миниатюрная блондинка. Рашель была еврейкой, и в ее случае все традиции народа сошлись в одном человеке, проявившись с утроенной силой. Жаловалась Рашель всегда, на все и беспрерывно. Была довольно богата и так же неоправданно скупа.
— Потому что он — вампир. И вылезает из гроба только после заката! — хохотнул Николос. Высокий, широкоплечий швед, светлоглазый и светловолосый, Николос был воплощением многих девичих грез. Да и не только девичих. Но был открытым геем, чем немало огорчал всех девушек на потоке. В последнее время, правда, Ник вроде бы сменил ориентацию на бисексуальную, чем вызвал настоящий всплеск интереса со стороны женщин всех возрастов. Каждая в тайне думала, а не она ли станет той, кто первой попробует переспать с бывшим геем.
— Кано переводится с древнегерманского, как «факел», — нравоучительно подал голос невысокий щуплый парень в очках с толстыми линзами. Очки Бен Калистер носил не для коррекции зрения, а как атрибут своей традиционной ориентации. Кто же виноват, что представления о гетеросексуальности в среде молодежи теперь являли собой образ замшелого ботаника. Валенская объясняла это тем, что остальные представители той или иной направленности уже разобрали все достойные образы. Список определений, в котором «квирт» и «интерсексуал» были самыми понятными, ввел Бена в унынье. — Факел знаний, если быть точнее. Творческая энергия, вдохновение, — гнусавил он дальше.
— Не «кано», а «канис», — Рита посмотрела на сокурсника, как на мертвую муху за стеклом автомобиля. Мерзко, противно, но сама убирать не полезет. — И не древнегерманский, а скандинавские руны. Придурок, — вынесла она вердикт.
— Канис — это что-то про собак вроде — наморщил лоб Николос.
— Да это и есть собака, если не дает людям спокойно жить, — прошипела Рашель.
— «Канис Люпус» — это вообще волк, — окрысился Бен на Риту. Глаза под толстыми стеклами очков нехорошо блеснули. Валенская только фыркнула в ответ и махнула рукой.
— Скандинавия, Германия, да хоть Молдова с Польшей, — подал голос обычно молчаливый Родгер. Невысокий, но крепко сложенный молодой человек походил на монументальную скалу. Кряжистый, мускулистый, темноволосый и с пронзительным взглядом глубоко посаженых карих глаз, которые сверкали из-под густых кустистых бровей. Родгера побаивались все, даже Ник, который был выше сокурсника почти на голову. Валенская шутила, что «этот гей просто боится сломать ноготок о подбородок Родгера, вот и не связывается». Рита с первого курса была влюблена в Николоса, но тот попросту не замечал пани Валенскую и откровенно плевал на ее чистокровное польское происхождение. Сама Рита сильно нравилась Родгеру. Собственно, только из-за нее он и записался на последнюю, позднюю лекцию по психологии к профессору Кано.
— Все равно этих стран уже нет давно. Остались только Объединенные Штаты, да, по слухам, дикие племена в Азии, — махнул рукой Бен. Упоминание трагедии, постигшей, в том числе, и ее страну, вывело Валенскую из себя.
— Да пошел ты к черту, придурок! — развернувшись к Бену лицом, ткнула она пальцем в сторону молодого человека.
— Мы не историки, мы будущие психологи, нам вообще не надо знать географию, — примирительно произнес Ник. — Да и какая разница, откуда происходит имя профессора?
И именно в этот момент в конце пустого холла появился человек. Студенты замерли, умолкнув на полуслове. Кано не нравился громкий шум, и студенты старались лишний раз не раздражать преподавателя перед сессией.
Фигура профессора Кано казалась искусственно вклеенной в изображение аудитории. Темный костюм, безразличный взгляд, короткие темные волосы.
— Из прошлой лекции вы все узнали, что самоанализ и есть рефлексия, — голос преподавателя звучал тихо, но твердо. — Reflexio есть «взгляд назад». Мы рассматривали само понятие рефлексии, как метод единичного обращения к прошлому. Таким образом, рефлексия может являться, как самим анализом, так и одним из его методов, если применяется в конкретной ситуации пациентом. Сегодня я предлагаю вам выслушать очередной отрывок из личного дневника пациента, чтобы познакомиться с другим, не менее важным, методом психоанализа. А именно, самонаблюдением…
«В какой-то момент наступает предел. Терпению, прощению, надеждам. И приходится смотреть на себя в ретроспективе. Обращаться к себе и спрашивать: «Разве все, что происходило с тобой за последние годы, не должно было привести тебя в этот момент?»
Некоторые люди считают, будто память не должна хранить тревожных и травмирующих воспоминаний. Они обращаются к исследованиям этой самой памяти, приводя в пример блоки, не дающие человеку в полной мере запомнить ситуацию, принесшую ему серьезную травму. Так ребенок забывает внешность педофила и насильника. Девушки не могут описать нападавших на темной улице грабителей. Мужчины застревают в моменте, в котором должны были поступить иначе, чтобы победить врага или справиться с кризисом. Человеческий мозг устроен так, чтобы оберегать нас от плохих воспоминаний. И память прячет их поглубже, чтобы они не мешали жить. Но память не так проста. Да, она отрежет осознание случившегося, спрячет плохое под замком, откажется погружать человека в момент невыносимой боли. Но забудет ли человек об этой боли? На самом деле не забудет. Только, возможно, не сможет сразу назвать причину своего поведения. Память отрежет пути к причине, положит ее в ячейку долгосрочного хранения. И оставит тень, в которой нужно будет жить потом. Тень всегда остается. Нависает над настоящим моментом, смывает яркость красок, чувственность восприятия эмоций, мешает принимать близко к сердцу происходящее с близкими. Да, ты не вспомнишь, почему равнодушно проходишь мимо чужой беды. Но память все еще хранит тот день, когда ты не прошел мимо. И наградой за это стали боль, обвинения и слезы. Для всего есть своя причина. Стоит лишь наблюдать за собой тщательно и регулярно, чтобы найти ответы на поставленные вопросы.
Дофамин, стимулятор наших надежд, наш мотиватор продолжать начатое дело, наша свеча во тьме, обещающая награду в конце пути. И вот, однажды, дофамин толкает к сопереживанию чужому горю. Но вместо обещанной награды ты получаешь обвинения. В будущем аналогичная ситуация уже не приводит к желанию разделить беду с другим человеком. Память хранит отрицательный опыт прошлого. Но человек хочет быть счастливым. Безусловно счастливым. Недостаток дофамина вызывает депрессию. Он нужен нам для того, чтобы ощущать радость от исполнения задачи. И толкать вперед, за новой порцией удовольствия. И нам кажется, что еще чуть-чуть, вот-вот, и наступит долгожданное счастье. Но если оно наступает, мы радуемся недолго. Нам жизненно необходимо ставить себе цели и идти к ним. Это норма. Это стимул продолжать жить вообще.
Но если жить больше незачем? Если перспектива победить болезнь, разрешить конфликт, расплатиться с долгами не приводит к радости? Зачем тебе бороться, если потом ты вернешься к той же жизни, в которой снова станешь выцветшим фотоснимком в чужом альбоме?
Да, годы делают свое дело. И вот уже кажется, будто яркие краски твоей личности выцветают. Постепенно. Этого даже не заметишь сразу. Но стоит сравнить фото в начале, в том самом, когда все было прекрасно, и последнее, и разница становится очевидной. Тусклые глаза, уставший взгляд, отсутствие своих желаний, невыносимая тоска об упущенном времени. Жизнь представляется прожитой, выпитой до дна. И кажется, будто бороться не стоит. Зачем? вернуться к мукам творчества твоего партнера, к обещаниям и надеждам, которые не сбылись за столько лет? А в чем же тогда разница? Если десятка лет не хватило на то, чтобы найти себя, разве хватит пары месяцев, оставшихся у тебя, чтобы твой партнер смог завершить начатое? Чтобы смог дать тебе стимул, дать причину продолжать борьбу. Чтобы стало понятно, что твоя жизнь стоит чего-то.
Нужно было всего лишь наблюдать за собой. Не за кем-то другим. За собой. Быть честным, не отрицать любых вариантов, любых мотивов своих же действий. И не оправдывать свою уступчивость, свои желания и защиту своих границ дурным воспитанием. Не надо верить на слово тем, кто мягко подводит тебя к осознанию — это все из-за тебя. Это ты капризничаешь, конфликтуешь, требуешь действий, не желаешь войти в положение другого человека и дать ему шанс.
Стоило лишь наблюдать за собой. И считать, сколько шансов ты даешь другому, и что он с ними делает. И тогда станет понятно, когда все пошло не так. Когда то самое «начало» превратилось в «окончание». Когда страх смерти исчез. Когда страх не выполнить обещание ради любимого человека пропал. Когда стало неважным все то, что сблизило вас когда-то, сделало вас партнерами.
На столе горит лампа под зеленым абажуром. Сигу нравится эта лампа и этот абажур. И зеленоватый свет, придающий его лицу еще более серый оттенок, чем есть на самом деле. Сигу говорит, что опухоль боится зеленого света. Зеленый — цвет жизни, а опухоль в его голове несет только смерть.
— У него ухудшения, снова рецидив, — твой голос звучит тихо, но в нем слышны и слезы, и отчаяние, и страх. Он подходит человеку, готовому на все, чтобы изменить хоть что-нибудь.
— Он знает?
Твой партнер неотрывно смотрит на спящего мальчика, ловя взглядом каждое непроизвольное движение пальцев во сне.
— Я не говорила ему. Но мне кажется, он догадался сам. Сегодня мы вышли из клиники, и Сигу был задумчив и тих. Обычно он просит отвезти его в парк. Сегодня он просил отвезти его домой.
Ты непроизвольно смотришь на кресло-коляску в углу детской комнаты. А он, твой партнер, твой человек, лишь молчит. Молчит и уходит, оставляя тебя наедине с собой, со своим горем, со своим страхом. В этот момент что-то рушится. Трещины становятся все шире, сердце разламывается с хрустом, осыпаясь на пол пылью. И ты понимаешь, что твоя любовь никого не спасла.
Ни ваши отношения, ни вашего ребенка, ни ваше будущее. Ты смотришь на свою любовь, как на нечто инородное, сумевшее выйти изнутри без помощи хирурга. Смотришь и недоумеваешь, как ты вообще могла в это верить? Верить в спасение через любовь. Верить, будто любовь защитит тебя и твоего партнера, твоего ребенка, тебя саму. Люди в оранжевых тогах говорили Сигу: Кришна любит тебя. Он принимает всех. Он и есть любовь. Но если бог — есть любовь, почему ее силы не достаточно для спасения хотя бы чего-то одного? Хотя бы одного человека? Ведь бог есть любовь. Любовь есть бог. Проявление любви есть проявление божественной сути в человеке. Она раскрывает все его лучшие качества, толкает на безумства только страсть. Любовь учит наблюдать, понимать, ценить, защищать, оберегать и заботиться. Ты любила. И заботилась. И оберегала. И ценила. Почему этого не хватило на двоих? Ведь ты можешь зайти в кафе и попросить завтрак на двоих. И, найдя своего человека, отдаешь ему свою порцию завтрака. Проявляя любовь, заботу, внимание. Ты любишь настолько сильно, что не замечаешь ни голода, ни лишений, ничего. И если случится горе, ты уверена — кто-то будет рядом. Поддержит, успокоит, скажет тебе, лечится ли эта болезнь, хватит ли сбережений на месяц, сменит ли он работу ради того, чтобы оплачивать счета за лечение. Ты ждешь от него этого. И не представляешь, как такого может не быть. Ты бы сделала именно так.
Но он уходит. И молчит. И говорит, будто решил дать тебе время прийти в себя. Не звонит и не пишет, оправдываясь тем, что не хотел беспокоить тебя. Видел, насколько ты расстроена, и не решился беспокоить, чтобы не сделать хуже. И если вы оказываетесь рядом, в одной комнате, он молчит. Словно ждет от тебя первого шага. Словно это не он ушел, а ты выставила его за дверь. И не брала трубки, не отвечала на письма, пропала из всех социальных сетей.
Но ты смотришь на человека, с которым вам удалось пережить то самое начало, когда все казалось прекрасным. Смотришь и не понимаешь, почему он называет предательство, страх ответственности и трусость такими красивыми словами, как «беспокойство за тебя». Но где-то в глубине шевелится вложенное кем-то знание. Ты — не центр мира. Ты можешь все понимать неверно. Ты делаешь поспешные выводы, не желаешь подождать совсем немного. Всего-то одну жизнь… свою или чужую — это уже не так важно.
Конечно, он вернется. Твой человек вернется. Через день или через два, но вернется. Будет смущенно отмалчиваться, вздыхать и всем своим видом показывать, как сильно сожалеет о своем поведении. Но сердце уже разбилось. Ему хватило такой мелочи не потому, что оно было хрупким. А лишь от того, что на нем уже и так было слишком много царапин и трещин за прошедшие годы. И больше нечем понимать. Прощать, любить, ждать, принимать, верить. Той части тебя уже нет.
А он есть. Он ждет твоего решения, понурив голову и признавая себя виноватым во всем. Но ты уже не можешь решать, ты уже не боишься сделать фатальный шаг в пустоту. Тебе больше не страшно. Ничего не страшно. Наверное, и ему тоже. Страх потерять стабильность, привычную жизнь, страх нового — да, все есть. Все лежит на поверхности, но в глубине страха нет. Есть усталость. И недоумение: как ты могла так долго отмахиваться от своих ощущений? Разве не видела, с кем ты рядом? Разве не понимала, наблюдая за собой, что ты сама противоречишь своим же установкам и правилам? Даешь шансы. Постоянно, раз за разом. Прощаешь отсутствие поддержки, участия в жизни. Он не помнит твой любимый цвет, ни разу не сделал тебе подарок сам. Да, сами по себе подарки были. Но все это — лишь твои желания, отраженные в материальном. И дело даже не в этом.
Дело в отсутствии желания радовать. Ты живешь с партнером, для которого не существует спонтанных желаний удивить тебя, порадовать, сделать сюрприз или поделиться с тобой сокровенным. Только желание иметь партнера, понимающего чужие потребности. А ты? Ты — выцветший фотоснимок, с которого постепенно сходят все краски. Сначала уходит яркость, потом пропадает даже контур.
На столе горит лампа под зеленым абажуром. Она будет гореть здесь и завтра ночью, и через месяц. Через месяц, когда ты сама будешь сидеть в кресле, где обычно сидит ночная няня, и держать в руках заключение от онколога. Твое заключение. Зеленая лампа будет гореть, и где-то внутри тебя нет-нет, да шевельнется надежда. Вдруг, Сигу прав, и рак действительно боится зеленого света?
Ты посмотришь на телефон, но никаких неотвеченных звонков не найдешь. Проверишь все способы связи, почту, месенджеры, сообщения, бумажные конверты с рекламой из почтового ящика. Но и там ничего не найдешь.
И снова, как и все последние годы, когда от обиды за отсутствие партнера в твоей жизни перехватывает горло, опишешь случившееся в личном сетевом дневнике. Он, конечно, прочтет запись. Не сейчас, не в тот момент, когда его так не хватает. Завтра. Или послезавтра. И придет снова, попытается ободрить тебя разными глупостями. Но ты видишь Сигу, лампу под зеленым абажуром, инвалидное кресло в углу, и не веришь ни единому слову.
Тебе хочется сказать, чтобы он замолчал. Замолчал и вспомнил, сколько раз уже говорил тебе то же самое. Обещал то же самое. Просил от тебя то же самое. Уверял, будто все будет иначе. Теми же словами. Ты смотришь на своего человека, который больше не твой партнер. И не можешь понять, почему он не помнит, как в прошлый раз говорил те же слова, с тем же смыслом, просил подождать и дать ему еще один шанс.
«Может, — думаешь ты, — он просто забывает? Но это невозможно. Или не наблюдает за собой, потому не исполняет обещаний и не может трезво оценить свои силы? Он просто не замечает, как каждый раз ошибается в себе. И ему снова кажется, будто он способен сделать все в точности, как только что сказал».
Теперь молчишь ты. У тебя больше нет сил слушать пустые слова, верить им. Сил будет еще меньше. С каждым днем будет все меньше. И тратить их на подобные откровения у тебя нет возможности.
Твоя любовь никого не спасла. Даже тебя. Особенно — тебя».
В кафе было уютно и светло. Большинство посетителей выбрали себе столики у окон, чтобы наслаждаться солнечным светом и вкушать пищу, поглядывая на аккуратные газоны за стеклами. Из окон кафе были так же видны дальние аллеи студенческого парка. По сторонам от входа стояли высокие кадки с пышными алыми цветами, к перилам кто-то привязал несколько флажков из разноцветной рисовой бумаги, и теперь они радостно трепетали под порывами теплого весеннего ветерка.
— Доброе утро, профессор Кано.
Управляющий вышел из-за своей стойки у входа, прижал руки к телу по швам и низко поклонился гостю. Поклон Кано был не менее глубоким. Управляющий позволил себе улыбку.
— Как всегда? Желаете, чтобы вам подали завтрак на двоих в приватной комнате?
— Будьте так любезны.
Управляющий выпрямился, едва заметно шевельнул кистью руки, все еще прижатой к телу, и удалился на свое рабочее место. Его гость прекрасно знает дорогу в приватную комнату. Нужно пройти через кафе и спуститься на пять ступеней вниз. Затем поворот налево, и повесить на ручку выбранной комнаты табличку «ожидает заказ». Официант принесет еду и напитки, сменит табличку на «занято», и оставит профессора наедине с собой ровно на полтора часа.
Каждое утро, летом и зимой, этот ритуал повторяется уже шесть лет.
После завтрака профессор покидает кафе через черный ход, следуя прямо по коридору, мимо остальных приватных комнат. И выходит на улицу, направляясь по своим делам. Оставшаяся посуда всегда пуста и аккуратно оставлена на краю стола. На другом краю лежат деньги. Всегда чуть больше, чем стоил завтрак и чаевые.
В нижнем зале нет камер, только инфракрасные датчики. На случай внезапной смерти посетителя. Тело начнет остывать, и персонал вызовет соответствующую службу. У большинства гостей этого кафе обритые налысо головы. И кано иногда кажется, что пройдет всего десяток лет, и наличие волос станет чем-то мерзким, превратится в признак неряшливости, асоциальности или бунтарского духа. К сожалению, процент онкологии в последние годы растет слишком быстро. Ученые дают осторожные положительные прогнозы. Говорят, мол, из поколения в поколение нарастают положительные мутации, и очень скоро человек настолько приспособится к повышенному радиационному фону, что этот фон перестанет запускать рост опухолей в организме. Но для этого эти поколения должны родиться. И дожить хотя бы до репродуктивного возраста.
Кано идет домой через парк. Густая тень от высоких деревьев закрывает бледное лицо от солнца. И кажется, будто ты идешь в свете лампы под зеленым абажуром. И именно весной начинаешь верить, что рак действительно боится зеленого света.
«Разве ты не любил ее? Любил. Разве, не старался ради нее? Старался. И чтобы ни случилось, ты говорил ей: я тебя люблю. Иногда говорил, иногда нет. Но ты любил. И ты знаешь это абсолютно достоверно. Но любовь не стала защитой от зла. Зла, причиненного тобой вольно или невольно. Ты слишком часто терялся, пасовал, ленился, откладывал на потом. Не слышал ее слов, не слушал ее мечты. Не был рядом, когда она в тебе нуждалась. Но ведь ты же любил! И говорил об этом. А иногда не говорил. Так почему же все произошло именно так? Почему твоей любви не хватило, чтобы она поняла, как тебе было с ней хорошо?
Ты не можешь найти ответ в себе. Не хочешь верить в эти ответы. Хочешь думать о себе лучше, чем ты есть на самом деле. И это нормально. Каждый человек желает считать себя лучше. Не быть лучше, нет. Считать себя лучше. Верить в то, что он не такой плохой, как кто-то там. Кто-то, кто поднимает руку на своего партнера. Кто пьет или гуляет. Кто не работает и не уделяет время здоровью. Кто преступил закон. Убийца получает распоряжение отправиться на донорство органов. Справедливо ли это? возможно, что да. Но он убил в драке человека, причинившего зло его партнеру. Справедливо ли это? возможно, нет. Вор получает клеймо на щеку. Клеймо сойдет в тот день, когда он проживет с ним весь срок, данный ему судом. Проживет среди своих, среди воров, или среди обычных людей. Но это вряд ли. И однажды суд вынесет решение удалить клеймо. Но вор украл еду для ребенка. Справедливо ли это…
Справедливо ли слышать в свой адрес «ты меня не любишь», если ты точно знаешь, что это — неправда?
А если твоя любовь не выражается ни в чем, даже в тех мелочах, какие она просила сделать для нее? Или наоборот, не делать. Если тихо любить человека внутри себя, упиваться этим чувством, ощущать его внутри, не обидно ли будет слышать, что тебе не верят?
Но любовь — не защита от зла. Любящий человек совершает порой такие ужасные вещи, какие не смогли бы прийти в голову человеку рациональному, лишенному тумана в голове. Но тебе для всего нужен был повод. Нужна причина. Логическая, прочная причина. Все должно было быть упорядочено и расписано. Праздники, даты, подарки, внимание, распорядок дня. И все было прекрасно. В самом начале. А потом что-то пошло не так. Стало случаться все чаще. Что-то такое, что ломало привычный порядок вещей. И тебя, твоей заботы, твоего внимания, эмпатии требовалось больше, чем было тобой запланировано. Но ты любил. И считал это самым важным.
Любил, только никак не показывал эту любовь. Не давал ее больше в минуты слабости. Не поддавался порывам сделать для любимого человека что-то вне расписания, вне плана.
Проще было дать ей то, что она просит, чем дать ей то же самое, не дожидаясь этих просьб. Протянуть ей какую-то мелочь и сказать: «Возьми, я знаю, ты это любишь. И мне показалось, что это тебя порадует».
И тогда, возможно, она поняла бы твою любовь. Поняла, что ты помнишь, что она любит. Ты помнишь о ней. Ты благодарен за то, что она у тебя есть. Точно так же, как она радовала тебя подобными мелочами.
Нужно ли совершать наказуемое законом зло, чтобы принять в себе способность быть подлым, лживым или трусливым? Можно просто не совершать ничего. Ни добра, ни зла. Ждать, чем кончится дело, кто победит, какой будет результат, что скажет доктор…
Не быть рядом и не совершать внеплановых действий — разве же это зло? Это рационализм. Логика. Забота о будущем. И совсем нетрудно принимать знаки внимания, демонстрируя их в ответ лишь тогда, когда тебя об этом попросят. Ведь ты же знаешь, что разницы нет. Ты любишь. И этого должно быть достаточно.
А она говорит тебе день за днем: «Любовь — не защита от зла». А ты не можешь взять в толк, о чем она твердит? Ты не совершал зла. Ты верен ей, ты любишь только ее, ты можешь быть медлительным, но разве это зло? О каком тогда зле она говорит?
И почему смотрит на тебя так, словно тебя в ее жизни уже давно нет?»
Сегодня аудитория была похожа на склеп. Большое помещение казалось холодным и мрачным, и каждый вдох оседал на языке приторным ароматом разложения. Студенты сидели молча, словно набрали в рот воды. Траурная атмосфера, навалившаяся на университет, давила на плечи невидимой плитой. Даже дышать сегодня было трудно. А за окнами цвела весна. Зеленые листья издали казались облаками туманной дымки. Вокруг разливался сладкий запах цветущих вишен и миндаля. И солнце, такое непривычно яркое, било в окна с беспощадной решимостью осветить все темные углы, в которые оно не заглядывало всю зиму.
— Так и будем сидеть? — голос пани Валенской прозвучал громче, чем ей бы хотелось. Остальная группа посмотрела на девушку с недоумением.
— А что ты предлагаешь? Сходить на похороны? Они только завтра, — Николос опустил взгляд, вперившись им в деревянное полотно стола перед собой.
На этом разговор временно окончился. Все сидели молча, думая каждый о своем. Но мысли так или иначе сворачивали на профессора Кано.
— А правда, что у него было раздвоение личности? — Рашель обвела взглядом остальных студентов. Родгер пожал плечами. Жест был едва заметен из-за ширины и крепости тех самых плеч.
— Вроде правда. У профессора десять лет назад умерли жена и сын. Кажется, саркома. Сначала мальчик, Сигу, кажется. Потом и жена. Но Кано уже не жил с ней к тому времени. С тех пор он сначала начал говорить с женой мысленно, потом вслух. А в последние годы днем переодевался в женщину и ходил так на завтрак в кафе на кампусе, — Бен говорил медленно, задумчиво. — Зато теперь понятно, почему у него были такие поздние лекции.
— Да уж, — кивнула Рашель. Ребята снова замолчали, обдумывая сказанное их однокурсником.
— А от чего он умер-то? — спросил вдруг Рихард. Рита Валенская одарила его злым взглядом.
— Самоубийство, — глухо отозвался Родгер. — У профессора Кано дома стояла такая система защиты. Если каждый день не произносить кодовую фразу, она выпускает летучий нейротоксин в вентиляцию. Комната гермитизируется на полчаса, служба надзора за смертельно больными получает сигнал тревоги.
— Разве, он болел? — интерес к подробностям победил злость, и Рита посмотрела на Родгера. В иных обстоятельствах молодой человек был бы несказанно рад такому вниманию девушки, но сегодня даже не поднял на нее взгляд.
— Раздвоения личности мало, что ли? — фыркнула Рашель. — Так себе жизнь, я думаю.
— У него месяц назад обнаружили деменцию на ранней стадии, я читал в утренней газете сегодня. Кано оставил записку. В ней заодно описал, как деактивировать систему с ядом. Чтобы не отравились те, кто будет ее демонтировать. Или пока его квартира стоит закрытой.
— И что за фраза? — Рашель вытянула голову, чтобы лучше слышать.
— Да не помню точно, — пожал плечами Бен. — Вроде система приветствовала профессора фразой про любовь. «Любовь — не спасение», или как-то так.
— «Любовь никого не спасла», — произнес Рихард. Остальные удивленно посмотрели на парня. Рихард смущенно покачал головой. — Запомнил просто. Похоже на начало стихотворения, или хайку.
— А деактивация? Там что было? — Рашель покрутила головой из стороны в сторону, ожидая, может, кто-то вспомнит и вторую часть кода.
— «Любовь — не защита от зла», — произнес Родгер. Затем поднялся и вышел. Валенская посмотрела ему вслед. Потом на Ника. Высокий блондин смерил Риту взглядом, встал и вышел вслед за Родгером.
— А они что… того? Вместе, что ли? — у Бена зачесалась переносица, и он произнес эту фразу гнусаво, пытаясь почесать ее, не снимая круглых очков.
— Придурок, что ли? — привычно огрызнулась Валенская.
— Николос стал натуралом. Вы не знали? — Рашель с трудом сдерживала распирающие изнутри эмоции. Хотелось окунуться в сплетни и пересказать последние новости. Она собиралась сделать это уже два дня, но из-за смерти профессора удобного момента все как-то не находилось.
— Да ладно! — Рита придвинулась к сокурснице поближе. И обе девушки зашептались о чем-то своем.
— Сама ты идиотка, — Бен поднялся, с удовольствием наблюдая, как на лице Риты проступает удивление, быстро меняющееся на негодование. — Мешок с мокрыми опилками. Они у тебя в башке преют, вот и распирает тебя от гадостей во все стороны.
Бен швырнул на парту очки, содрал с себя старомодный узкий пиджак, затем стянул рубашку и засунул ее в тканевый рюкзак. Все тело Бена оказалось покрыто разноцветными татуировками. Увиденное так шокировало Валенскую, что она замерла с открытым ртом.
— Кано был прав. Никого любовь не спасает. И от гадостей тоже не защитит. Вот ты по Нику сохнешь с первого курса, а ведешь себя так, что к тебе и на десять шагов подходить не хочется. Родгер, кажется, понял, какая ты на самом деле стерва. Вот и ушел. Не знала? — Калистер зло усмехнулся, с удовольствием разглядывая смущение на лице Валенской. — Ты ему нравилась. Он только ради тебя ходил на эти лекции. Он вообще хотел быть кузнецом, но родители настояли на дипломе. Вот он на этот факультет и пошел. Тут самые легкие экзамены для поступления. Да, впрочем, по тебе это и так видно, — он махнул рукой на Риту, уже пунцовую от стыда.
Бен вышел прочь. Остальные, помолчав еще несколько минут, тоже начали расходиться. Обсуждать жизнь человека, который умер совсем недавно, уже не казалось хорошей идеей. А сплетничать о ком-то из своих стало неуместно. К тому же, Валенскую поразил образ Бена без вечной маски гендерной идентичности натурала. И кто, в самом деле, установил правила, будто красивыми могут быть только люди иных взглядов? Когда ты студент, твоя смелость оканчивается там, где начинается воля преподавателей. И чтобы не быть изгоем среди таких же бесправных молодых людей, совсем недавно окончивших колледж, приходится соответствовать.
Различать друг друга по одежде, цвету волос, форме стрижки, наличию украшений на теле или татуировок.
— Ему просто надоело говорить с дневником, — тихо произнес Бен, стоя на улице. Молодой человек наслаждался тем, как прохладный весенний ветерок обдувает тело. Без одежды появилось ощущение, словно Бен впервые за жизнь чувствует себя живым, прикосается к миру кожей, позволяет ему проникать в себя. — Кано не простил себе ошибки прошлого. Собственной трусости или разочарования в себе, как в психологе, как в человеке. И посвятил остаток жизни преподаванию, чтобы понять, что он сам сделал не так. Понял ли он это в конце жизни? И не потому ли решился запустить систему ликвидации? Потому, что так и не понял. Или потому, что как раз наоборот…
25 мая – 1 июня 2022
«Когда все пошло не так? Ведь вначале все было просто прекрасно. Но что есть это самое начало? В начале, в том самом начале всего, все всегда прекрасно.
В первые минуты поездки ты еще смотришь в окно автомобиля. Или поезда. Или самолета. На мелькающие мимо машины, на деревья, на облака и грозовые тучи. Считаешь маленькие домики, стоящие в отдалении. Радуешься облачному слою, мелькающим за окнами фонарям.
Так маленький Сигу говорит:
— Смотри, там настоящие животные!
И смотрит на тебя с улыбкой. На его детском лице нет ничего, кроме восхищения. И неподдельной радости. И ты соглашаешься с ним, киваешь головой, улыбаешься в ответ. И говоришь:
— Да, конечно. За городом все животные настоящие.
— Вот бы однажды выбраться за город, — говорит Сигу в ответ. Говорит медленно, с надеждой, с замершей на бледных губах улыбкой. В его голосе нет печали, нет страха. Он уже ничего не боится.
Сигу болен. И знает об этом. Но никогда не жалуется. Он смотрит на жизнь с надеждой. И мечтает выбраться за город. К живым и настоящим животным.
Когда боль становится совсем нестерпимой, Сигу говорит о ней своей любимой игрушке. Тихо-тихо, чтобы его никто не услышал. Потом приходит ночная сиделка, делает укол, и Сигу засыпает. Его лицо, впервые за долгое время, разглаживается и становится совсем детским. Словно Сигу не десять лет, а едва исполнилось шесть. Как в тот год, когда он впервые услышал и понял слово «рак». Слишком худое тело Сигу вздрагивает во сне. Иногда во сне он плачет, хныкая и кривя бледные губы.
Но ведь все это — уже потом. А что сначала? Вначале все всегда кажется прекрасным.
Это потом все как-то ломается. Приходит в негодность, осыпается под ноги кристаллами кварца или каменной крошки. В начале — ты влюблен. Дышишь своим человеком, стараешься чаще касаться его. Быть с ним, слышать его, впитывать каждое слово, запоминать каждый жест. И взахлеб радоваться внутри себя тому, что у тебя он есть. Есть твой человек. Для которого ты существуешь, для которого ты есть, ты значим и ты любим.
Если вдуматься, определенного, глобального события, рушащего все, просто нет. Некоторые считают таким событием измену. Но ведь она уже случилась. Она в прошлом. Акт состоялся, и зритель лишь удивленно смотрит на последствия, будто на сцене внезапно разглядел совсем не тех актеров, заявленных в программе. Все пошло не так уже давно. Слишком давно, чтобы выделить что-то одно.
Люди отдаляются друг от друга постепенно, почти незаметно. На это всегда требуется время. Они говорят: «Я просто не подумал. Я не видел твоего звонка. У меня совершенно не было времени связаться с тобой». И ты веришь. Ведь от того самого начала прошло совсем немного времени. Можно еще принять оправдания и поверить в отговорки. Можно поставить себя на место другого человека. Можно бороться за него. Бороться с самим собой, разве что.
Вначале еще есть силы на борьбу. И есть страх все потерять. Потерять любимого человека, потерять ребенка, потерять деньги или недвижимость. Потерять жизнь. Ибо, если жизнь не составляет все, выше перечисленное, то что же еще может ее составлять? Только одиночество. А его потерять не страшно. Не должно быть страшно.
После начала есть силы. Есть уверенность, есть стимул. И кажется, будто всего-то и надо, что подождать. Совсем немного, пару месяцев. или недель. А потом, потом будет лучше. Потом тебя обязательно услышат, заметят, оценят, поймут, насколько для тебя важен тот, другой, кого ты все это время ждешь.
Вначале ты еще считаешь мелькающие за окном деревья и фонари. А потом… Потом свет этих фонарей раздражает тебя. И ты ворочаешься во сне, ворчишь и говоришь себе: «Да кто их вообще придумал? Зачем они нужны в такой глухомани?»
А утром маленький Сигу с восхищением и неподдельной радостью смотрит на группу людей в оранжевых тогах. Их бритые головы блестят от пота. Смешная косичка на затылке дергается в такт танцу. Огромные барабаны гулко гудят от ударов обмотанной тряпкой палки. Бом, бом, бом…
Сигу смотрит на людей в оранжевом, не отрываясь. И еще долго потом сидит у окна, считая одноэтажные домики, трепещущие на ветру разноцветные флажки из рисовой бумаги, двускатные крыши и пагоды других домов.
— Послушай, но ведь это лечится, — говоришь ей ты. И она смотрит на тебя. Долго смотрит. В миндалевидных карих глазах только грусть и пустота. Совсем немного грусти. Больше всего пустоты.
— Да, — говорит она, — я знаю. Шанс есть. Я уже читала об этом. Говорила с теми, кто тоже… болен. Но это должен был сказать мне ты. Понимаешь? Ты должен был быть рядом. И сказать, что все будет хорошо, что ты со мной, это все должен был сказать ты. И сказать тогда, в начале.
Вначале все кажется прекрасным…
Да, ты должен был сказать. Вынуть эти слова из сердца, вытащить их клещами, понять, что сейчас, в ту минуту, ты должен поступиться собой, своим страхом и своим горем. И сказать это ей, твоему человеку. Должен был позвонить сразу после обследования. Не должен был лениться раньше, уделять время, внимание. Просто так, без повода, принести конфеты или яблоки. Просто для того, чтобы она знала: ты есть в ее жизни, ты о ней помнишь, ты знаешь, что идешь именно домой, и знаешь, кто тебя там встретит.
Один раз, конечно, не повод. Трещинка уже есть, но она так мала, что ее легко замазать. Вниманием, любовью, доверием. Чтобы твое упущение никогда не повторялось. Не давало повода другому человеку думать, будто бы ты сам по себе. Чтобы создать ощущение единения.
Так когда же все пошло прахом? Не тогда ли, когда твоих упущений стало слишком много для одного человека? Не в те ли минуты, когда ты, поддавшись лени или просто не подумав, только задним числом вспоминал о чем-то важном?
Разве это не трещины, все глубже и глубже прорезающие гладкий алмаз отношений? Алмазы тверды, но хрупки. Ими можно резать стекло, но их очень легко разбить самым обычным молотком. В крошку, вдребезги, с одного удара. Иногда таким ударом становится последнее упущение».
В аудитории было почти тихо. Только мерное гудение лампы дневного света нарушало эту тишину. Противный звук сначала въедался в мозг, но из-за своей равномерности и монотонности очень быстро успокаивал уставших студентов. За большими окнами падал белый снег. Он кружился и искрился в свете фонаря поблизости. Резкие порывы ветра бросали пригоршни снежной крупы на стекла, и колючие снежинки налипали на него снаружи. Ветер, порывистый и холодный, выстуживал снежную массу на окнах, заставляя ее смерзаться в неровные узоры. И казалось, будто там, снаружи, совсем нет жизни. Только снег, холод и темнота. Иногда разбавленная жиденькими лучами дорожных фонарей. А жизнь осталась лишь здесь, в просторной и теплой аудитории, где на лекции, борясь со сном и усталостью, слушали профессора два десятка его студентов.
— Профессор Кано, — звонкий девичий голос разбил тишину и липкую, вязкую массу дремы вокруг. — Вы привели пример рефлексии, как метода самоанализа. Но всегда ли именно склонность к рефлексии определяет возможность подобного анализа? И не получается ли, что человек, не склонный к рефлексии, не может самостоятельно анализировать свои ошибки, делая выводы и исправляя промахи в будущем?
Профессор Кано часто кивает, соглашаясь с вопросом. И смотрит на студентов. Кано было около пятидесяти. Высокий лоб, светлые глаза, слишком короткие черные волосы, прямой нос и нечеткая линия подбородка. Такой подбородок обычно называют женским, безвольным или мягким. Но у профессора Кано верным было лишь последнее определение. Мягкая линия подбородка, не выраженная. В таких людях обычно не видят соперника, часто не воспринимая их всерьез.
— Пани Валенская, если я не ошибаюсь? — голос прозвучал мягко, в нем слышалось утверждение, а не вопрос. Девушка, сидевшая на первом ряду, согласно кивнула.
— Понимаете, дело в том, что вы отчасти правы. Без склонности человека к рефлексии самоанализ просто невозможен, — Кано говорил мягко, мысленно подбирая слова таким образом, чтобы в будущем это не показалось дискриминацией по половому, возрастному, гендерному или иному признаку. — По большому счету, вся философия является рефлексией разума. Но вас, пани Валенская, интересует более узкий спектр применения рефлексии, правильно?
— Разумеется, — снова кивнула молодая девушка. Сидящие рядом с ней закатили глаза, будто бы говоря: «Ну зачем ты начинаешь? Мы бы могли уже пойти домой, если бы не твои дурацкие споры о сущности вещей».
— Мне так и показалось, — бормотание профессора было почти не слышно. — Понимаете, рефлексия и есть самоанализ, как таковой. Взгляд внутрь себя, самооценка. Разумеется, я не выношу оценочного суждения кому бы то ни было, я лишь даю ответ на заданный вопрос, относительно применения рефлексии в контексте сессий, посвященных поиску причины, отправной точки, совершенных в прошлом действий, которые могут быть неправильными для пациента. Или казаться ему таковыми, исходя из его представлений о себе и основных личностных характеристик.
— Но рефлексия доступна каждому? — пани Валенская не обращала внимания на однокурсников, некоторые из которых уже откровенно шикали на девушку. Профессор Кано задумчиво смотрит на растрескавшуюся от времени столешницу кафедры перед собой.
— Понимаете, рефлексия, в нашем случае ее было бы корректней называть все же саморефлексией, служит основной методикой для того, чтобы разобраться в своих чувствах. Иногда их настолько много, что они захлестывают человека с головой, не давая ему возможности обдумать все спокойно. Но после того, как минует кризис, когда человек остается наедине с самим собой, в привычной и спокойной для него обстановке, он может подвергнуть себя саморефлексии. Вернуться назад, в деталях воссоздать в памяти тревожные, напряженные или счастливые моменты, и разобраться, что он при этом чувствовал на самом деле. Но тут есть один небольшой подводный камень, — на губах профессора Кано появилась едва заметная улыбка, — для полноценной саморефлексии человек не должен лгать самому себе. И честно говорить с собой, не пытаясь выдать желаемое за действительное, спрятаться от истинных чувств и эмоций, принять их таковыми, какие они есть. Даже, если они негативные и могут явиться триггером, отправной точкой зацикленности.
Пани Валенская внезапно дернулась и скривилась от боли. Это Рихард сильно ущипнул девушку под лопаткой, спрятавшись за ней на втором ряду, и отчетливо прошипел:
— Валенская, заткнись. И дай нам всем возможность пойти домой, порефлексировать в свое удовольствие.
Рита Валенская поджала губы, но все же не стала продолжать задавать вопросы профессору Кано. Кано отпустил студентов восвояси, озвучив им тему следующей лекции.
В холле перед аудиторией было пустынно. Только полтора десятка уставших за день студентов коротали время до лекции, сидя на жестких диванчиках, расставленных вдоль бежевых стен. Над головами ярко светили встроенные лампы, придавая пустому холлу унылый вид. Цветы в больших кадках понуро опустили листья. Рита Валенская ковырнула пальцем ком сухой земли в одном из цветков и брезгливо отерла руку салфеткой.
— Не понимаю, почему профессор Кано всегда ставит свои лекции так поздно, — покачала головой миниатюрная блондинка. Рашель была еврейкой, и в ее случае все традиции народа сошлись в одном человеке, проявившись с утроенной силой. Жаловалась Рашель всегда, на все и беспрерывно. Была довольно богата и так же неоправданно скупа.
— Потому что он — вампир. И вылезает из гроба только после заката! — хохотнул Николос. Высокий, широкоплечий швед, светлоглазый и светловолосый, Николос был воплощением многих девичих грез. Да и не только девичих. Но был открытым геем, чем немало огорчал всех девушек на потоке. В последнее время, правда, Ник вроде бы сменил ориентацию на бисексуальную, чем вызвал настоящий всплеск интереса со стороны женщин всех возрастов. Каждая в тайне думала, а не она ли станет той, кто первой попробует переспать с бывшим геем.
— Кано переводится с древнегерманского, как «факел», — нравоучительно подал голос невысокий щуплый парень в очках с толстыми линзами. Очки Бен Калистер носил не для коррекции зрения, а как атрибут своей традиционной ориентации. Кто же виноват, что представления о гетеросексуальности в среде молодежи теперь являли собой образ замшелого ботаника. Валенская объясняла это тем, что остальные представители той или иной направленности уже разобрали все достойные образы. Список определений, в котором «квирт» и «интерсексуал» были самыми понятными, ввел Бена в унынье. — Факел знаний, если быть точнее. Творческая энергия, вдохновение, — гнусавил он дальше.
— Не «кано», а «канис», — Рита посмотрела на сокурсника, как на мертвую муху за стеклом автомобиля. Мерзко, противно, но сама убирать не полезет. — И не древнегерманский, а скандинавские руны. Придурок, — вынесла она вердикт.
— Канис — это что-то про собак вроде — наморщил лоб Николос.
— Да это и есть собака, если не дает людям спокойно жить, — прошипела Рашель.
— «Канис Люпус» — это вообще волк, — окрысился Бен на Риту. Глаза под толстыми стеклами очков нехорошо блеснули. Валенская только фыркнула в ответ и махнула рукой.
— Скандинавия, Германия, да хоть Молдова с Польшей, — подал голос обычно молчаливый Родгер. Невысокий, но крепко сложенный молодой человек походил на монументальную скалу. Кряжистый, мускулистый, темноволосый и с пронзительным взглядом глубоко посаженых карих глаз, которые сверкали из-под густых кустистых бровей. Родгера побаивались все, даже Ник, который был выше сокурсника почти на голову. Валенская шутила, что «этот гей просто боится сломать ноготок о подбородок Родгера, вот и не связывается». Рита с первого курса была влюблена в Николоса, но тот попросту не замечал пани Валенскую и откровенно плевал на ее чистокровное польское происхождение. Сама Рита сильно нравилась Родгеру. Собственно, только из-за нее он и записался на последнюю, позднюю лекцию по психологии к профессору Кано.
— Все равно этих стран уже нет давно. Остались только Объединенные Штаты, да, по слухам, дикие племена в Азии, — махнул рукой Бен. Упоминание трагедии, постигшей, в том числе, и ее страну, вывело Валенскую из себя.
— Да пошел ты к черту, придурок! — развернувшись к Бену лицом, ткнула она пальцем в сторону молодого человека.
— Мы не историки, мы будущие психологи, нам вообще не надо знать географию, — примирительно произнес Ник. — Да и какая разница, откуда происходит имя профессора?
И именно в этот момент в конце пустого холла появился человек. Студенты замерли, умолкнув на полуслове. Кано не нравился громкий шум, и студенты старались лишний раз не раздражать преподавателя перед сессией.
Фигура профессора Кано казалась искусственно вклеенной в изображение аудитории. Темный костюм, безразличный взгляд, короткие темные волосы.
— Из прошлой лекции вы все узнали, что самоанализ и есть рефлексия, — голос преподавателя звучал тихо, но твердо. — Reflexio есть «взгляд назад». Мы рассматривали само понятие рефлексии, как метод единичного обращения к прошлому. Таким образом, рефлексия может являться, как самим анализом, так и одним из его методов, если применяется в конкретной ситуации пациентом. Сегодня я предлагаю вам выслушать очередной отрывок из личного дневника пациента, чтобы познакомиться с другим, не менее важным, методом психоанализа. А именно, самонаблюдением…
«В какой-то момент наступает предел. Терпению, прощению, надеждам. И приходится смотреть на себя в ретроспективе. Обращаться к себе и спрашивать: «Разве все, что происходило с тобой за последние годы, не должно было привести тебя в этот момент?»
Некоторые люди считают, будто память не должна хранить тревожных и травмирующих воспоминаний. Они обращаются к исследованиям этой самой памяти, приводя в пример блоки, не дающие человеку в полной мере запомнить ситуацию, принесшую ему серьезную травму. Так ребенок забывает внешность педофила и насильника. Девушки не могут описать нападавших на темной улице грабителей. Мужчины застревают в моменте, в котором должны были поступить иначе, чтобы победить врага или справиться с кризисом. Человеческий мозг устроен так, чтобы оберегать нас от плохих воспоминаний. И память прячет их поглубже, чтобы они не мешали жить. Но память не так проста. Да, она отрежет осознание случившегося, спрячет плохое под замком, откажется погружать человека в момент невыносимой боли. Но забудет ли человек об этой боли? На самом деле не забудет. Только, возможно, не сможет сразу назвать причину своего поведения. Память отрежет пути к причине, положит ее в ячейку долгосрочного хранения. И оставит тень, в которой нужно будет жить потом. Тень всегда остается. Нависает над настоящим моментом, смывает яркость красок, чувственность восприятия эмоций, мешает принимать близко к сердцу происходящее с близкими. Да, ты не вспомнишь, почему равнодушно проходишь мимо чужой беды. Но память все еще хранит тот день, когда ты не прошел мимо. И наградой за это стали боль, обвинения и слезы. Для всего есть своя причина. Стоит лишь наблюдать за собой тщательно и регулярно, чтобы найти ответы на поставленные вопросы.
Дофамин, стимулятор наших надежд, наш мотиватор продолжать начатое дело, наша свеча во тьме, обещающая награду в конце пути. И вот, однажды, дофамин толкает к сопереживанию чужому горю. Но вместо обещанной награды ты получаешь обвинения. В будущем аналогичная ситуация уже не приводит к желанию разделить беду с другим человеком. Память хранит отрицательный опыт прошлого. Но человек хочет быть счастливым. Безусловно счастливым. Недостаток дофамина вызывает депрессию. Он нужен нам для того, чтобы ощущать радость от исполнения задачи. И толкать вперед, за новой порцией удовольствия. И нам кажется, что еще чуть-чуть, вот-вот, и наступит долгожданное счастье. Но если оно наступает, мы радуемся недолго. Нам жизненно необходимо ставить себе цели и идти к ним. Это норма. Это стимул продолжать жить вообще.
Но если жить больше незачем? Если перспектива победить болезнь, разрешить конфликт, расплатиться с долгами не приводит к радости? Зачем тебе бороться, если потом ты вернешься к той же жизни, в которой снова станешь выцветшим фотоснимком в чужом альбоме?
Да, годы делают свое дело. И вот уже кажется, будто яркие краски твоей личности выцветают. Постепенно. Этого даже не заметишь сразу. Но стоит сравнить фото в начале, в том самом, когда все было прекрасно, и последнее, и разница становится очевидной. Тусклые глаза, уставший взгляд, отсутствие своих желаний, невыносимая тоска об упущенном времени. Жизнь представляется прожитой, выпитой до дна. И кажется, будто бороться не стоит. Зачем? вернуться к мукам творчества твоего партнера, к обещаниям и надеждам, которые не сбылись за столько лет? А в чем же тогда разница? Если десятка лет не хватило на то, чтобы найти себя, разве хватит пары месяцев, оставшихся у тебя, чтобы твой партнер смог завершить начатое? Чтобы смог дать тебе стимул, дать причину продолжать борьбу. Чтобы стало понятно, что твоя жизнь стоит чего-то.
Нужно было всего лишь наблюдать за собой. Не за кем-то другим. За собой. Быть честным, не отрицать любых вариантов, любых мотивов своих же действий. И не оправдывать свою уступчивость, свои желания и защиту своих границ дурным воспитанием. Не надо верить на слово тем, кто мягко подводит тебя к осознанию — это все из-за тебя. Это ты капризничаешь, конфликтуешь, требуешь действий, не желаешь войти в положение другого человека и дать ему шанс.
Стоило лишь наблюдать за собой. И считать, сколько шансов ты даешь другому, и что он с ними делает. И тогда станет понятно, когда все пошло не так. Когда то самое «начало» превратилось в «окончание». Когда страх смерти исчез. Когда страх не выполнить обещание ради любимого человека пропал. Когда стало неважным все то, что сблизило вас когда-то, сделало вас партнерами.
На столе горит лампа под зеленым абажуром. Сигу нравится эта лампа и этот абажур. И зеленоватый свет, придающий его лицу еще более серый оттенок, чем есть на самом деле. Сигу говорит, что опухоль боится зеленого света. Зеленый — цвет жизни, а опухоль в его голове несет только смерть.
— У него ухудшения, снова рецидив, — твой голос звучит тихо, но в нем слышны и слезы, и отчаяние, и страх. Он подходит человеку, готовому на все, чтобы изменить хоть что-нибудь.
— Он знает?
Твой партнер неотрывно смотрит на спящего мальчика, ловя взглядом каждое непроизвольное движение пальцев во сне.
— Я не говорила ему. Но мне кажется, он догадался сам. Сегодня мы вышли из клиники, и Сигу был задумчив и тих. Обычно он просит отвезти его в парк. Сегодня он просил отвезти его домой.
Ты непроизвольно смотришь на кресло-коляску в углу детской комнаты. А он, твой партнер, твой человек, лишь молчит. Молчит и уходит, оставляя тебя наедине с собой, со своим горем, со своим страхом. В этот момент что-то рушится. Трещины становятся все шире, сердце разламывается с хрустом, осыпаясь на пол пылью. И ты понимаешь, что твоя любовь никого не спасла.
Ни ваши отношения, ни вашего ребенка, ни ваше будущее. Ты смотришь на свою любовь, как на нечто инородное, сумевшее выйти изнутри без помощи хирурга. Смотришь и недоумеваешь, как ты вообще могла в это верить? Верить в спасение через любовь. Верить, будто любовь защитит тебя и твоего партнера, твоего ребенка, тебя саму. Люди в оранжевых тогах говорили Сигу: Кришна любит тебя. Он принимает всех. Он и есть любовь. Но если бог — есть любовь, почему ее силы не достаточно для спасения хотя бы чего-то одного? Хотя бы одного человека? Ведь бог есть любовь. Любовь есть бог. Проявление любви есть проявление божественной сути в человеке. Она раскрывает все его лучшие качества, толкает на безумства только страсть. Любовь учит наблюдать, понимать, ценить, защищать, оберегать и заботиться. Ты любила. И заботилась. И оберегала. И ценила. Почему этого не хватило на двоих? Ведь ты можешь зайти в кафе и попросить завтрак на двоих. И, найдя своего человека, отдаешь ему свою порцию завтрака. Проявляя любовь, заботу, внимание. Ты любишь настолько сильно, что не замечаешь ни голода, ни лишений, ничего. И если случится горе, ты уверена — кто-то будет рядом. Поддержит, успокоит, скажет тебе, лечится ли эта болезнь, хватит ли сбережений на месяц, сменит ли он работу ради того, чтобы оплачивать счета за лечение. Ты ждешь от него этого. И не представляешь, как такого может не быть. Ты бы сделала именно так.
Но он уходит. И молчит. И говорит, будто решил дать тебе время прийти в себя. Не звонит и не пишет, оправдываясь тем, что не хотел беспокоить тебя. Видел, насколько ты расстроена, и не решился беспокоить, чтобы не сделать хуже. И если вы оказываетесь рядом, в одной комнате, он молчит. Словно ждет от тебя первого шага. Словно это не он ушел, а ты выставила его за дверь. И не брала трубки, не отвечала на письма, пропала из всех социальных сетей.
Но ты смотришь на человека, с которым вам удалось пережить то самое начало, когда все казалось прекрасным. Смотришь и не понимаешь, почему он называет предательство, страх ответственности и трусость такими красивыми словами, как «беспокойство за тебя». Но где-то в глубине шевелится вложенное кем-то знание. Ты — не центр мира. Ты можешь все понимать неверно. Ты делаешь поспешные выводы, не желаешь подождать совсем немного. Всего-то одну жизнь… свою или чужую — это уже не так важно.
Конечно, он вернется. Твой человек вернется. Через день или через два, но вернется. Будет смущенно отмалчиваться, вздыхать и всем своим видом показывать, как сильно сожалеет о своем поведении. Но сердце уже разбилось. Ему хватило такой мелочи не потому, что оно было хрупким. А лишь от того, что на нем уже и так было слишком много царапин и трещин за прошедшие годы. И больше нечем понимать. Прощать, любить, ждать, принимать, верить. Той части тебя уже нет.
А он есть. Он ждет твоего решения, понурив голову и признавая себя виноватым во всем. Но ты уже не можешь решать, ты уже не боишься сделать фатальный шаг в пустоту. Тебе больше не страшно. Ничего не страшно. Наверное, и ему тоже. Страх потерять стабильность, привычную жизнь, страх нового — да, все есть. Все лежит на поверхности, но в глубине страха нет. Есть усталость. И недоумение: как ты могла так долго отмахиваться от своих ощущений? Разве не видела, с кем ты рядом? Разве не понимала, наблюдая за собой, что ты сама противоречишь своим же установкам и правилам? Даешь шансы. Постоянно, раз за разом. Прощаешь отсутствие поддержки, участия в жизни. Он не помнит твой любимый цвет, ни разу не сделал тебе подарок сам. Да, сами по себе подарки были. Но все это — лишь твои желания, отраженные в материальном. И дело даже не в этом.
Дело в отсутствии желания радовать. Ты живешь с партнером, для которого не существует спонтанных желаний удивить тебя, порадовать, сделать сюрприз или поделиться с тобой сокровенным. Только желание иметь партнера, понимающего чужие потребности. А ты? Ты — выцветший фотоснимок, с которого постепенно сходят все краски. Сначала уходит яркость, потом пропадает даже контур.
На столе горит лампа под зеленым абажуром. Она будет гореть здесь и завтра ночью, и через месяц. Через месяц, когда ты сама будешь сидеть в кресле, где обычно сидит ночная няня, и держать в руках заключение от онколога. Твое заключение. Зеленая лампа будет гореть, и где-то внутри тебя нет-нет, да шевельнется надежда. Вдруг, Сигу прав, и рак действительно боится зеленого света?
Ты посмотришь на телефон, но никаких неотвеченных звонков не найдешь. Проверишь все способы связи, почту, месенджеры, сообщения, бумажные конверты с рекламой из почтового ящика. Но и там ничего не найдешь.
И снова, как и все последние годы, когда от обиды за отсутствие партнера в твоей жизни перехватывает горло, опишешь случившееся в личном сетевом дневнике. Он, конечно, прочтет запись. Не сейчас, не в тот момент, когда его так не хватает. Завтра. Или послезавтра. И придет снова, попытается ободрить тебя разными глупостями. Но ты видишь Сигу, лампу под зеленым абажуром, инвалидное кресло в углу, и не веришь ни единому слову.
Тебе хочется сказать, чтобы он замолчал. Замолчал и вспомнил, сколько раз уже говорил тебе то же самое. Обещал то же самое. Просил от тебя то же самое. Уверял, будто все будет иначе. Теми же словами. Ты смотришь на своего человека, который больше не твой партнер. И не можешь понять, почему он не помнит, как в прошлый раз говорил те же слова, с тем же смыслом, просил подождать и дать ему еще один шанс.
«Может, — думаешь ты, — он просто забывает? Но это невозможно. Или не наблюдает за собой, потому не исполняет обещаний и не может трезво оценить свои силы? Он просто не замечает, как каждый раз ошибается в себе. И ему снова кажется, будто он способен сделать все в точности, как только что сказал».
Теперь молчишь ты. У тебя больше нет сил слушать пустые слова, верить им. Сил будет еще меньше. С каждым днем будет все меньше. И тратить их на подобные откровения у тебя нет возможности.
Твоя любовь никого не спасла. Даже тебя. Особенно — тебя».
В кафе было уютно и светло. Большинство посетителей выбрали себе столики у окон, чтобы наслаждаться солнечным светом и вкушать пищу, поглядывая на аккуратные газоны за стеклами. Из окон кафе были так же видны дальние аллеи студенческого парка. По сторонам от входа стояли высокие кадки с пышными алыми цветами, к перилам кто-то привязал несколько флажков из разноцветной рисовой бумаги, и теперь они радостно трепетали под порывами теплого весеннего ветерка.
— Доброе утро, профессор Кано.
Управляющий вышел из-за своей стойки у входа, прижал руки к телу по швам и низко поклонился гостю. Поклон Кано был не менее глубоким. Управляющий позволил себе улыбку.
— Как всегда? Желаете, чтобы вам подали завтрак на двоих в приватной комнате?
— Будьте так любезны.
Управляющий выпрямился, едва заметно шевельнул кистью руки, все еще прижатой к телу, и удалился на свое рабочее место. Его гость прекрасно знает дорогу в приватную комнату. Нужно пройти через кафе и спуститься на пять ступеней вниз. Затем поворот налево, и повесить на ручку выбранной комнаты табличку «ожидает заказ». Официант принесет еду и напитки, сменит табличку на «занято», и оставит профессора наедине с собой ровно на полтора часа.
Каждое утро, летом и зимой, этот ритуал повторяется уже шесть лет.
После завтрака профессор покидает кафе через черный ход, следуя прямо по коридору, мимо остальных приватных комнат. И выходит на улицу, направляясь по своим делам. Оставшаяся посуда всегда пуста и аккуратно оставлена на краю стола. На другом краю лежат деньги. Всегда чуть больше, чем стоил завтрак и чаевые.
В нижнем зале нет камер, только инфракрасные датчики. На случай внезапной смерти посетителя. Тело начнет остывать, и персонал вызовет соответствующую службу. У большинства гостей этого кафе обритые налысо головы. И кано иногда кажется, что пройдет всего десяток лет, и наличие волос станет чем-то мерзким, превратится в признак неряшливости, асоциальности или бунтарского духа. К сожалению, процент онкологии в последние годы растет слишком быстро. Ученые дают осторожные положительные прогнозы. Говорят, мол, из поколения в поколение нарастают положительные мутации, и очень скоро человек настолько приспособится к повышенному радиационному фону, что этот фон перестанет запускать рост опухолей в организме. Но для этого эти поколения должны родиться. И дожить хотя бы до репродуктивного возраста.
Кано идет домой через парк. Густая тень от высоких деревьев закрывает бледное лицо от солнца. И кажется, будто ты идешь в свете лампы под зеленым абажуром. И именно весной начинаешь верить, что рак действительно боится зеленого света.
«Разве ты не любил ее? Любил. Разве, не старался ради нее? Старался. И чтобы ни случилось, ты говорил ей: я тебя люблю. Иногда говорил, иногда нет. Но ты любил. И ты знаешь это абсолютно достоверно. Но любовь не стала защитой от зла. Зла, причиненного тобой вольно или невольно. Ты слишком часто терялся, пасовал, ленился, откладывал на потом. Не слышал ее слов, не слушал ее мечты. Не был рядом, когда она в тебе нуждалась. Но ведь ты же любил! И говорил об этом. А иногда не говорил. Так почему же все произошло именно так? Почему твоей любви не хватило, чтобы она поняла, как тебе было с ней хорошо?
Ты не можешь найти ответ в себе. Не хочешь верить в эти ответы. Хочешь думать о себе лучше, чем ты есть на самом деле. И это нормально. Каждый человек желает считать себя лучше. Не быть лучше, нет. Считать себя лучше. Верить в то, что он не такой плохой, как кто-то там. Кто-то, кто поднимает руку на своего партнера. Кто пьет или гуляет. Кто не работает и не уделяет время здоровью. Кто преступил закон. Убийца получает распоряжение отправиться на донорство органов. Справедливо ли это? возможно, что да. Но он убил в драке человека, причинившего зло его партнеру. Справедливо ли это? возможно, нет. Вор получает клеймо на щеку. Клеймо сойдет в тот день, когда он проживет с ним весь срок, данный ему судом. Проживет среди своих, среди воров, или среди обычных людей. Но это вряд ли. И однажды суд вынесет решение удалить клеймо. Но вор украл еду для ребенка. Справедливо ли это…
Справедливо ли слышать в свой адрес «ты меня не любишь», если ты точно знаешь, что это — неправда?
А если твоя любовь не выражается ни в чем, даже в тех мелочах, какие она просила сделать для нее? Или наоборот, не делать. Если тихо любить человека внутри себя, упиваться этим чувством, ощущать его внутри, не обидно ли будет слышать, что тебе не верят?
Но любовь — не защита от зла. Любящий человек совершает порой такие ужасные вещи, какие не смогли бы прийти в голову человеку рациональному, лишенному тумана в голове. Но тебе для всего нужен был повод. Нужна причина. Логическая, прочная причина. Все должно было быть упорядочено и расписано. Праздники, даты, подарки, внимание, распорядок дня. И все было прекрасно. В самом начале. А потом что-то пошло не так. Стало случаться все чаще. Что-то такое, что ломало привычный порядок вещей. И тебя, твоей заботы, твоего внимания, эмпатии требовалось больше, чем было тобой запланировано. Но ты любил. И считал это самым важным.
Любил, только никак не показывал эту любовь. Не давал ее больше в минуты слабости. Не поддавался порывам сделать для любимого человека что-то вне расписания, вне плана.
Проще было дать ей то, что она просит, чем дать ей то же самое, не дожидаясь этих просьб. Протянуть ей какую-то мелочь и сказать: «Возьми, я знаю, ты это любишь. И мне показалось, что это тебя порадует».
И тогда, возможно, она поняла бы твою любовь. Поняла, что ты помнишь, что она любит. Ты помнишь о ней. Ты благодарен за то, что она у тебя есть. Точно так же, как она радовала тебя подобными мелочами.
Нужно ли совершать наказуемое законом зло, чтобы принять в себе способность быть подлым, лживым или трусливым? Можно просто не совершать ничего. Ни добра, ни зла. Ждать, чем кончится дело, кто победит, какой будет результат, что скажет доктор…
Не быть рядом и не совершать внеплановых действий — разве же это зло? Это рационализм. Логика. Забота о будущем. И совсем нетрудно принимать знаки внимания, демонстрируя их в ответ лишь тогда, когда тебя об этом попросят. Ведь ты же знаешь, что разницы нет. Ты любишь. И этого должно быть достаточно.
А она говорит тебе день за днем: «Любовь — не защита от зла». А ты не можешь взять в толк, о чем она твердит? Ты не совершал зла. Ты верен ей, ты любишь только ее, ты можешь быть медлительным, но разве это зло? О каком тогда зле она говорит?
И почему смотрит на тебя так, словно тебя в ее жизни уже давно нет?»
Сегодня аудитория была похожа на склеп. Большое помещение казалось холодным и мрачным, и каждый вдох оседал на языке приторным ароматом разложения. Студенты сидели молча, словно набрали в рот воды. Траурная атмосфера, навалившаяся на университет, давила на плечи невидимой плитой. Даже дышать сегодня было трудно. А за окнами цвела весна. Зеленые листья издали казались облаками туманной дымки. Вокруг разливался сладкий запах цветущих вишен и миндаля. И солнце, такое непривычно яркое, било в окна с беспощадной решимостью осветить все темные углы, в которые оно не заглядывало всю зиму.
— Так и будем сидеть? — голос пани Валенской прозвучал громче, чем ей бы хотелось. Остальная группа посмотрела на девушку с недоумением.
— А что ты предлагаешь? Сходить на похороны? Они только завтра, — Николос опустил взгляд, вперившись им в деревянное полотно стола перед собой.
На этом разговор временно окончился. Все сидели молча, думая каждый о своем. Но мысли так или иначе сворачивали на профессора Кано.
— А правда, что у него было раздвоение личности? — Рашель обвела взглядом остальных студентов. Родгер пожал плечами. Жест был едва заметен из-за ширины и крепости тех самых плеч.
— Вроде правда. У профессора десять лет назад умерли жена и сын. Кажется, саркома. Сначала мальчик, Сигу, кажется. Потом и жена. Но Кано уже не жил с ней к тому времени. С тех пор он сначала начал говорить с женой мысленно, потом вслух. А в последние годы днем переодевался в женщину и ходил так на завтрак в кафе на кампусе, — Бен говорил медленно, задумчиво. — Зато теперь понятно, почему у него были такие поздние лекции.
— Да уж, — кивнула Рашель. Ребята снова замолчали, обдумывая сказанное их однокурсником.
— А от чего он умер-то? — спросил вдруг Рихард. Рита Валенская одарила его злым взглядом.
— Самоубийство, — глухо отозвался Родгер. — У профессора Кано дома стояла такая система защиты. Если каждый день не произносить кодовую фразу, она выпускает летучий нейротоксин в вентиляцию. Комната гермитизируется на полчаса, служба надзора за смертельно больными получает сигнал тревоги.
— Разве, он болел? — интерес к подробностям победил злость, и Рита посмотрела на Родгера. В иных обстоятельствах молодой человек был бы несказанно рад такому вниманию девушки, но сегодня даже не поднял на нее взгляд.
— Раздвоения личности мало, что ли? — фыркнула Рашель. — Так себе жизнь, я думаю.
— У него месяц назад обнаружили деменцию на ранней стадии, я читал в утренней газете сегодня. Кано оставил записку. В ней заодно описал, как деактивировать систему с ядом. Чтобы не отравились те, кто будет ее демонтировать. Или пока его квартира стоит закрытой.
— И что за фраза? — Рашель вытянула голову, чтобы лучше слышать.
— Да не помню точно, — пожал плечами Бен. — Вроде система приветствовала профессора фразой про любовь. «Любовь — не спасение», или как-то так.
— «Любовь никого не спасла», — произнес Рихард. Остальные удивленно посмотрели на парня. Рихард смущенно покачал головой. — Запомнил просто. Похоже на начало стихотворения, или хайку.
— А деактивация? Там что было? — Рашель покрутила головой из стороны в сторону, ожидая, может, кто-то вспомнит и вторую часть кода.
— «Любовь — не защита от зла», — произнес Родгер. Затем поднялся и вышел. Валенская посмотрела ему вслед. Потом на Ника. Высокий блондин смерил Риту взглядом, встал и вышел вслед за Родгером.
— А они что… того? Вместе, что ли? — у Бена зачесалась переносица, и он произнес эту фразу гнусаво, пытаясь почесать ее, не снимая круглых очков.
— Придурок, что ли? — привычно огрызнулась Валенская.
— Николос стал натуралом. Вы не знали? — Рашель с трудом сдерживала распирающие изнутри эмоции. Хотелось окунуться в сплетни и пересказать последние новости. Она собиралась сделать это уже два дня, но из-за смерти профессора удобного момента все как-то не находилось.
— Да ладно! — Рита придвинулась к сокурснице поближе. И обе девушки зашептались о чем-то своем.
— Сама ты идиотка, — Бен поднялся, с удовольствием наблюдая, как на лице Риты проступает удивление, быстро меняющееся на негодование. — Мешок с мокрыми опилками. Они у тебя в башке преют, вот и распирает тебя от гадостей во все стороны.
Бен швырнул на парту очки, содрал с себя старомодный узкий пиджак, затем стянул рубашку и засунул ее в тканевый рюкзак. Все тело Бена оказалось покрыто разноцветными татуировками. Увиденное так шокировало Валенскую, что она замерла с открытым ртом.
— Кано был прав. Никого любовь не спасает. И от гадостей тоже не защитит. Вот ты по Нику сохнешь с первого курса, а ведешь себя так, что к тебе и на десять шагов подходить не хочется. Родгер, кажется, понял, какая ты на самом деле стерва. Вот и ушел. Не знала? — Калистер зло усмехнулся, с удовольствием разглядывая смущение на лице Валенской. — Ты ему нравилась. Он только ради тебя ходил на эти лекции. Он вообще хотел быть кузнецом, но родители настояли на дипломе. Вот он на этот факультет и пошел. Тут самые легкие экзамены для поступления. Да, впрочем, по тебе это и так видно, — он махнул рукой на Риту, уже пунцовую от стыда.
Бен вышел прочь. Остальные, помолчав еще несколько минут, тоже начали расходиться. Обсуждать жизнь человека, который умер совсем недавно, уже не казалось хорошей идеей. А сплетничать о ком-то из своих стало неуместно. К тому же, Валенскую поразил образ Бена без вечной маски гендерной идентичности натурала. И кто, в самом деле, установил правила, будто красивыми могут быть только люди иных взглядов? Когда ты студент, твоя смелость оканчивается там, где начинается воля преподавателей. И чтобы не быть изгоем среди таких же бесправных молодых людей, совсем недавно окончивших колледж, приходится соответствовать.
Различать друг друга по одежде, цвету волос, форме стрижки, наличию украшений на теле или татуировок.
— Ему просто надоело говорить с дневником, — тихо произнес Бен, стоя на улице. Молодой человек наслаждался тем, как прохладный весенний ветерок обдувает тело. Без одежды появилось ощущение, словно Бен впервые за жизнь чувствует себя живым, прикосается к миру кожей, позволяет ему проникать в себя. — Кано не простил себе ошибки прошлого. Собственной трусости или разочарования в себе, как в психологе, как в человеке. И посвятил остаток жизни преподаванию, чтобы понять, что он сам сделал не так. Понял ли он это в конце жизни? И не потому ли решился запустить систему ликвидации? Потому, что так и не понял. Или потому, что как раз наоборот…
25 мая – 1 июня 2022
-
-
09.06.2022 в 20:11Знаешь, маршал, о чем я думал, топая по делам сейчас?
Что неожиданно начавшееся лето постучалось в окно моей сычевальни и предложило рулетку - давай попробуем опять в игре "анкета для найди меня".
Потому что резко надоело говорить с дневником.
-
-
09.06.2022 в 21:39-
-
09.06.2022 в 23:42-
-
10.06.2022 в 09:12-
-
10.06.2022 в 11:09Спасибо)