Голос в вашей голове.
Этот рассказ испугал меня своей атмосферностью. Единственная выдумка в нем - наличие героя по имени Юстаф. Все остальное - правда. да, это действительно было, каждая сцена, каждая мысль. Юстафа не было. но не потому что не было в наличие, а потому чтоне было продолжения сцены в палате реанимации, после того, как я действительно подумала о симпатичном пациенте.
а еще, этот рассказ был первым, который я перепечатала на комп, вначале он был написан на печатной машинке. Жаль, что я не успела так же поступить и с остальными моими машинописными рассказами...
ладно, в общем, Юстафа не было, остальное было. и именно от этого так страшно.
читать дальшеЛекарство от жизни
И у тебя молоко нежности
Сворачивалось на углях желания,
Выкипало пеной безмятежности,
Потеряв белизны сияние.
Ждал тебя, слушал шорохи,
Капли падали, роняя вес,
Разные растекались закатным всполохом,
Перепачкался весь
Красным
Дельфин и Стэлла. «Eyes.»
ПРОЛОГ.
Ночью шел снег. Утром мокрые, слегка обледеневшие улицы покрылись белой поземкой. Первый снег, белый, чистый, не испорченный грязными пятнами человеческих следов, яркими искорками поблескивал в тусклых лучах утренних фонарей,которые должны были еще целый час натужно гудеть вдоль улиц маленького городка.
Это пасмурное ноябрьское утро, грозящее перерастив сумрачный день, принесло всето же: , как и несчетное количество дней до этого, люди просыпались и спешили на работу или куда-либо еще. Суть самого дня от этого ничуть не менялась. Тяжелые, переплетающиеся друг с другом облака стаями хищных птиц садились на плечи каждого, кто рискнул сегодня выйти на улицу, еле-еле заметное меж ними белое, слегка желтоватое, и от этого словно немое солнце пробудило способных еще хоть как-то петь редких, запоздалых птиц.
Тоска от нескончаемых дождей сегодня сменилась сезонной хандрой предстоящей зимы, которая казалась бесконечной уже сейчас.
Впервые явные признаки зимы насколько бы она не обещала быть трудной. Кажется будто такой снег не растает до самого ее конца, что именно такой — пушистой, белой и легкой — одетой в искрящуюся накидку мороза она и будет.
До самой весны...
Из подъезда обшарпанной блочной пятиэтажки вышла девушка лет двадцати. Тяжелая деревянная дверь громко захлопнулась за ее спиной, повинуясь налетевшему из ниоткуда порыву морозного ветра, Девушка на секунду замешкалась, стоя на крыльце, покручивая в руках шапку, а затем надела наушники, закурила и, сунув головной убор в сумку на боку, пошла прочь, осторожно ступая по блестящему холодному ковру снега.
Ее короткие, едва доходящие до плечей, рыжеватые в неверном свете утренних фонарей волосы развевались от набегавших порывов колючего ветра...
—Итак, девочки, я думаю, что вы сами познакомитесь с отделением? — утвердительно спросила толстая женщина в белом халате с короткой стрижкой выжженных перекисью волос, — Вы уже не маленькие, последний курс, должны все знать. Когда осмотритесь, приходите в процедурный, последняя дверь слева в конце этого коридора — отработаете до обеда и я вас отпущу. — процедурная сестра улыбнулась и юркнула обратно в сестринскую, откуда и появилась несколько минут назад.
Бригада из пяти девушек-практиканток вяло побрели прочь, вовсе не горя желанием осматривать это отделение.
—Это же надо было именно нам первыми сюда попасть! — пробурчала одна из «засланных». — Другие, вон, в чистеньких палатах бабушек с ложечки кормят, а мы в «психушку» угодили. «Поработайте до обеда и я вас отпущу!» — передразнила она толстуюмедицинскую сестру. —Саша, пойдем хоть покурим? — последовало через некоторое время хмурое предложение в адрес ее сокурсницы.
Они пошли. Сквозь весь коридор, на лестницу, ведущую вниз, где на узенькой площадке лестничной клетки, рядом с приоткрытым зарешетчатым грязным окном стояла жестяная баночка из-под консервированной кукурузы, почти до середины забитая окурками — место для курения пациентов и персонала.
—Да ладно тебе, Ева, здесь не так уж и плохо! — оглянувшись по сторонам, сказала Саша своей спутнице, когда они неспешным шагом, чтобы не привлекать внимания шли вдоль длинного коридора палат. — Вот ты знаешь, что вчера мой козел придумал? Это же вообще! — начался монолог на привычную для Александры Галочкиной тему: «Какой же мой парень чмо, что мне от него нужно и как хорошо, что есть человек, которому все можно рассказать.» — Вот ты только послушай...
Далее Еве оставалось качать головой, соглашаться или не соглашаться со словами подруги и изредка говорить: «Ну, я тогда не знаю!». Не то, чтобы Ева не хотела слушать собеседницу, она считала Сашу своей подругой, но когда каждый день слышишь одно и то же, невольно начинаешь концентрировать внимание на чем-то другом.
Девушки достали из карманов белых халатов по пачке сигарет и закурили. Ева блаженно прикрыла глаза. Словно наслаждаясь едким, горьким дымом не самых лучших сигарет. Александра пыталась научиться держать сигарету по-женски, от чего выглядела с ней еще смешнее.
—Ты знаешь, я тут похудела на три кило! — радостно сообщила она в процессе разговора. — Мой просто в восторге! Теперь я в объемах уменьшилась на несколько сантиметров, в вес у меня…
Ева ее не слушала. Она смотрела в мутное от старости стекло двери, напротив которой они сидели в «курилке» и наблюдала за незнакомцем, сидящем, в свою очередь, на диване напротив.
—Кажется, я его знаю. — задумчиво проговорила она, — Только вот никак не могу вспомнить, откуда.
Ее подруга, отвлекшись на секунду от своего «интересного» повествования, тоже посмотрела сквозь стекло и сказала:
—А, так он же неделю назад еще в реанимации был! Помнишь, ты еще на него взгляды кидала?
Ева помнила, но не взгляды. Их не было, как, впрочем, и многого другого, что ей обычно приписывали
*Отделение было маленьким,всего четыре палаты по пять коек каждая. К тому же, оно было душным и жутко вонючим. Входная дверь, выводящая на пожарную лестницу, открывалась прямо в узкое пространство между двумя палатами. Далее был неширокий проход, поворачивающий влево, и плавно переходящийв длинный, просторный холл, который вел к операционному блоку.
Весь коридор был залит светом из расположенных по всей его длине огромных окон. Свет падал на пол, стены, частых прохожих в безупречных чистеньких халатах разнообразных цветов. Высокие накрахмаленные чепчики на головах персонала то и дело мелькали туда-сюда. Свет падал
Свет от ламп смешивался с косыми лучами пробившегося сквозь тучи осеннего солнца, облекая помещение в невероятно восхитительную дымку иллюзии реальности. Ева сидела на корточках в светлом коридоре, дышала неимоверно густым запахом разлитой на полу для дезинфекции перекиси водорода, устало прислонившись к стене. Ей было все равно, где и как сидеть, главное хоть на минуту скрыться от давящего на виски запаха смерти, запаха тлена и неизбежности, главное не убежать прочь, нет, остаться и ждать, когда сознание перестанет воспринимать чужую боль, страх, надежду как свои собственные чувства.
Это уже бывало. День-другой и она привыкнет, как и всегда...
Как всегда ее вновь передернет от вида белого больничного белья, светлых стен и ласково-жалостливого тона какой-нибудь особенно милосердной санитарки, которая спросит, тяжело ли ей учиться, покачает головой, но свои прямые обязанности выполнять не станет.Оставит выносить судно или подтерать рвоту с пола студентм-практикантам..
В самом деле! Зачем, скажите на милость, утруждать себя подобной чепухой, если есть кто-то другой, кто никогда не сможет возразить? А в свободное время можно и попить чай.
Ева привыкнет. Всегда приходится привыкать, почему же сейчас не сможет? А если не сможет, если не привыкнет, если...
Голова шла кругом, да еще и этот запах... Почему, интересно, именно в ее смену так необходимо было кому-то умереть? И теперь этот человек лежит на железной каталке прямо в узком проходе между второй и третьей палатами, на углу, накрытый белоснежной, холодной простыней.В единственном коридоре невозможно было пройти мимо умершего, не почувствовав непереносимый запах разлагающейся плоти, и не заметить, что под каталку уже натекла большая лужа посмертных жидкостей, котоые появляются после расслабления сфинктров. .
Девушку уже начинало мутить, но не от этого, а от духоты.
Внезапно ворвавшийся в ее голову смех заставил ее немного прийти в себя и даже встать. Смеялось по меньшей мере несколько человек. Как студентов, так, кажется. и персонала. Ева пошла на звук. С первых шагов в глазах потемнело, но, скользя ладонью по гладкой стене, она все же шла.
Мимо открытых настерж палат. Мимо неподвижно лежащих в них людей. Более всего походивших сейчас на овощи. Они были такие же желтые и синие, худые и не очень. —Каждый лежал на своей полке-кровати, ожидая, когда придет его час.
Еве было их жаль. Действительно жаль, как может быть жаль любимую кружку, нечаянно разбившуюся у всех на глазах: ты ее любила и могла бы даже расстроиться по этому поводу, но на тебя смотрят, и ты по неволе начинаешь бравировать, пытаясь скорее утешить себя, чтобы предательская жалость к бездушному предмету не выплеснулась наружу.
Девушка смотрела на людей, то мечущихся по своей постели, то спокойно лежащихна больничных простынях , и думал о том, что у каждого, или почти у каждого, из них есть те, кому они нужны.
Она дошла до поворота в отделение и на секунду остановилась: в лицо дохнуло жарким ветерком с запахом пота, духов и смерти... Сделав шаг за поворот, девушка увидела стоящую у последней, самой дальней палаты группу людей. Там была почти вся ее бригада и весь персонал реанимации, которые, столпившись у входа, смотрели в открытую дверь комнаты и громко смеялись.
—Что случилось? —спросила она, подойдя ко всем и пытаясь пробиться сквозь толпу, чтобы хоть что-нибудь разглядеть.
—Да Леська уже минут десять пытается внутримышечный тому парню, у окна поставить! — весело сообщила маленькая худенькая девчонка, подрабатывающая санитаркой в соседнем отделении. Сокурсница Евы попыталась протолкнуться поближе, чтобы рассмотреть всю картину происходящего.
— И чего же в этом смешного? —с неожиданной злостью в голосе спросила новоявленная зрительница представления. — Нас же обещали отпустить полчаса назад, вы ей, что, помочь не можете? Будем теперь тут до вечера сидеть, пока у нашей истерички руки трястись не перестанут? — резко спросила она.
Ева протолкалась вперед и встала на полшага впереди всех.
В палате стояло четыре койки вдоль стен, по две у каждой. У первой от окна, справа, то приседая на корточки, то нагибаясь к лежащему человеку, находилась девушка с коротко стриженными темными, грязными волосами, которые были забраны в маленький хвостик. Практикантка была в неопрятном халате, который висел на ней словно на вешалке, создавая имидж скорее санитарки, нежели студентки медицинскоговуза. В руках она держала несколько шприцов с лекарствами, не зная, видимо, с какого начать. Девушка то подходила к лежащему, нагибаясь над ним, то отступала на шаг, беспомощно, воровато оглядываясь на потешающуюся над ней толпу.
Ева медленно прошла вглубь помещения и жестко спросила:
— Ты что, даже укол поставить не можешь? — Олеся обернулась на голос, вздрогнув всем телом, и чуть не выронила из рук шприцы от страха.
— Нет, я просто не знаю.. .Мне казалось... не могу попасть... — девушка вся тряслась от страха перед затянувшейся работой и умоляюще смотрела на Еву.
— Что здесь у тебя? Давай сюда, будешь помогать. — пробурчала та, взяв шприц из рук сокурсницы, которая тут же приготовилась «помогать».
Ева склонилась над лежащим на больничной койке молодым человеком. На вид ему было лет тридцать, но Еве было сложно определить возраст этого человека, потому что выглядел он неважно. У пациента была сухая, слегка желтоватая, кожа, на руках, особенно на кистях хорошо были видны набухшие вены, на спокойном, почти безмятежном, лице не отражалось ни единой эмоции. У молодого человека были высокие скулы, чуть сдвинутые к переносице брови, и длинный, темные волосы, спутанными прядями разметавшиеся по постели.
Никаких внешних повреждений на теле пациента видно не было, поэтому о причине его состояния сказать что-либо было трудно. Молодой человек был подключен к аппарату искусственного дыхания, и ритмично поднимающаяся помпа за стеклянной стенкой прибора отмеряла ритм дыхания, нагнетаявоздух через гафрированную трубку, вставленную через рот в трахею пациента.
«Симпатичный — подумала Ева, глядя на лицо беспомощного «овоща» — Что же с ним произошло? Неужели, тоже алкоголик или наркоман, как большая часть здешней публики? Не верю»
Она и впрямь не верила подобным мыслям. Или ей просто не хотелось им верить. Сегодня на улице было так солнечно и тепло, как может быть лишь ранней осенью.
— Чего вы, девочки, так боитесь? — донесся до нее голос подошедшейдежурного врача отделения, которая пропустила большую часть спектакля. — Они же в коме, ничего не чувствуют. Можете учиться сколько угодно. Давайте, смелее, — понукала она к действиям, — им не будет больно, а вы получите неоценимый опыт практических навыков.
Ева откинула одеяло, протерла ватой со спиртом бедро «подопытного» и, не выражая особенных эмоций, погрузила иглу в плоть...
В первый момент девушке показалось, будто по коже лежащего перед ней человека пробежала дрожь, судорога, словно тот, о ком так безлико и непринужденно говорили еще несколько минут назад, просто спал. Словно он мог чувствовать боль...
Настоящую, живую, пульсирующую боль, боль от иглы, от лекарства, от прикосновения...
Боль лекарства от жизни...
А потом еще и еще раз — все четыре шприца, острыми иглами разорвавших плоть, проникших в глубь тела, они будто накалились от невыразимого крика души, крика о помощи того, чье тело недвижимо распростерлось на белоснежной кровати.
«Этого не может быть — рассеянно подумала Ева. — Нам же говорили, что они не могут ничего чувствовать Так просто не бывает».
Девушка, опустив голову, пряча, как всегда, некстати набежавшие слезы, отдала Олесе последний опустевший шприц, поправила одеяло и быстро вышла вон, борясь с желанием бежать. Она змеей скользнула за входную дверь и, стремительно сбежав вниз по лестнице до первого этажа, забилась под нее. Достала из халата сигареты, закурила...
Как здесь можно было не курить, когда все, о чем тебе так настойчиво и твердо говорили последние пару лет рухнуло в один миг? Когда ты и только ты видишь произошедшие перемены, рассказать о которых — значит встать на место своей одногруппницы, над которой смеялись лишь потому, что у нее дрожали руки, а что же сделают с человеком, у которого дрожит душа? Да и кто сможет это увидеть, кто поверит в боль того, чье тело уже давно заведомо списали на свалку отходов общества?
Если весь мир веками пытается найти лекарство от смерти, так почему же он не позволяет людям самим искать для себя лекарство от жизни?
Наверное, Ева могла бы размышлять об этом еще долго, но она услышала, как ее зовут обратно, и, выбросив не дотлевшую даже до середины, сигарету, пошла обратно.Ее ждали большие окна широкого коридора и запахи...
*Какой вкус у смерти? Не тот ли, что обычно бывает у жизни?
Их действительно отпустили к обеду. Даже раньше. Ева шла по узкой, всего для одного человека, тропинке, которая змеей извивалась через реденький лесок, через крепкий широкий мост, прямо до шоссе. После моста надо было пройти еще метров тридцать, до остановки общественного транспорта. Она не курила, она слушала голоса идущих впереди подруг, шум проезжающего мимо транспорта, звуки падающей с веток воды, хлюпанье жидкой грязи под ногами, которая еще утром была чистым снегом, а сейчас превратилась в мутную черную массу.
Перед ее глазами плыли картины прошедшего дня: угрюмые, темные палаты, стены которых были скорее похожи на доски гробов, выкрашенные дешевой синей краской. Такие же безжизненные лица людей, каменные выражения врачей и сестер, безразличная радость в разговорах.между ними и пациентами, пасмурная, тяжкая, мокрая погода, бьющая из зарешетчатых окон. Звук удара металлической двери о косяк — звук, за ее спиной, когда все они — счастливые и молодые, здоровые и сильные, они, люди — выходили от людей.
И взгляд, взгляд человека, образ которого словно преследовал теперь Еву.
Сквозь стекло, когда они с Сашей прогуливались по больничному коридору, когда просто сидели где-нибудь на диванчике — везде Ева чувствовала, будто он смотрит на нее, то ли обвиняя, то ли благодаря за причиненную ему когда-то давно боль.
Будто он мог ее помнить.
Но он не мог, и девушка это знала, не мог, потому как где бы он ни был тогда, лежа на больничной постели, но уж точно не здесь. Там были другие миры м другие люди, другая радость и другое горе. Там не могло быть ее. Как не могло быть, например, грусти или страха: там все было другим, но в том, что это было Ева не сомневалась.
Говорят, все мы были на другой стороне, только каждый раз, возвращаясь обратно, забывали о ней навсегда, а в сознании оставалось лишь одно: дежа-вю.
— Как его зовут? — спросила Ева у одной из сестер, когдапришла на практику на следующий день.
— Юстаф. —ответила та. — Правда, чудное имечко? Надо же было его родителям двадцать семь лет назад так обозвать свое чадо! И, ведь, русский же сам, вот что удивительно! А тебе-то зачем? — вдруг спросила она.
— Да так, просто, интересно стало. — ответила девушка, пряча улыбку. Ева подумала о том, что родители Юстафа знали то, чего не мог знать обычный человек, потому и дали своему ребенку такое красивое и странное для этой страны имя.
На следующий день пошел дождь. Мелкие, похожие на бисер, капельки воды яростно стучали в ветхие стекла больницы, словно грозились разбить старый памятник былому строительству. Было тихо и тоскливо, словно сегодня кого-то не было рядом.
Саша о чем-то вяло беседовала с тихоней Лесей, Светка показывала всем фотографии своего ребенка, у Наташки, как всегда при виде процедурного кабинета, что-то срочно разболелось и теперь она боролась с двумя чувствами: покорчиться в припадке дикой боли или все же посмотреть интересные кадры на фото, а Ева ждала, когда вновь сможет поймать на себе взгляд суровых карих глаз.
Белое осеннее солнце единственным светлым пятном проглядывало сквозь неплотные, но полные дождя тучи, напоминая о своем присутствии лишь тем, что за окном был день, а не ночь.
— Ух ты! Откуда это у тебя такой синяк? — спросила у Евы чуть погодя Света, кивнув наруку Евы, на запястье которой и впрямь красовался большой синий овал.
Девушка спрятала правую кисть в карман халата, бросив короткое: «Осталось со вчерашней тренировки.»
Юстафаона так и не встретила ни разу за всю смену.
День медленно клонился к концу. Дождь за стеклами сменился резкими порывами ветра, которые срывали с деревьев последние оставшиеся на ветках листья. Бригада практиканток скучала, а на маленьком железном столике в процедурном кабинете одиноко и сиротливо притаился шприц с витаминами, набранный Евой для того, кто сегодня так и не пришел.
— Скажите, — обратилась девушка к одной из сестер отделения, — Почему один укол остался? Вроде бы все пришли...
— Да нет! Молодой мальчик из шестой палаты не приходил, его, кажется, вчера в «наблюдательную» положили. Надо бы, кстати, сходить, он там один, поставить ему витаминчик! — засмеялась пожилая сухопарая женщина в белом халате. —Вот ты спрашивала — ты и сходи к нему, — обратилась она к Еве. — Тебя, кажется, Ева зовут?
Девушка кивнула, подходя к столику и беря с него единственный шприц с прозрачным содержимым.
— Вот и иди! Не бойся, он не буйный, — добавила она вслед уходящей девушке.
Ева шла по длинному темному коридору, сжимая вкармане шприц . Она не могла понять, почему? Почему он так поступил, что сделал, и к чему стремиться душа такого человека, человека, который чувствовал боль, зачем и что он сделал, пока ее не было?
Она хотела знать. На ее глазах блестели слезы. Слезы жалости, бессилия и страха... Она боялась, что ошибается в нем и он всего лишь один из тех, кто слышит голоса.
*— Потерпи немного, — шепнула Ева бессознательному человеку с темными волосами, когда вновь пришла к нему в палату реанимационного отделения, сжимая в руке большой шприц. — Я же вижу, —говорила она, легонько касаясь его холодной руки, — что ты все чувствуешь. По твоему лицу пробегает еле заметная тень каждый раз, когда я касаюсь тебя. Я вижу, как мучительно дергаются уголки твоих глаз.. всякий раз, когда кто-то вновь оттачивает на тебе *навыки медицины.
Ева остановилась перед тяжелой решетчатой дверью, затянутой толстым куском стекла, за которой лежал на кровати единственный нынешний обитатель этого места. Он не былпривязан к поручням кровати, его руки были свободно лежали вдоль тела, а взгляд карих глаз был устремлен в потолок. Юстаф не повернулся в сторону открывшейся двери, не двинулся с места, когда девушка подошла к нему и попросила повернуться к ней спиной.
Лишь после второй просьбы он лениво скользнул взглядом по лицу практикантки иподчинился. Ева сделала то, за чем пришла и уже собиралась уходить, когда он заговорил. Его голос был тихим, приятным, немного низковатым и безумно грустным. Казалось, будто вся скорбь, все несчастья слились в одном человеке, чья жизнь уже давно превратилась в нечто особенное.
В нечто невыносимо гадкое. Нечто никчемное, жалкое, в то, что душащим бременем сидит на шее каждого, то, к чему стремятся и от чего бегут, то, что называется жизнью, жизнью того, кому она не нужна.
— Откуда у тебя синяк? — спросил он, кивнув на руку девушки.
Та вздрогнула. Как от неожиданного прикосновения. Но все же ответила:
— Со вчерашней тренировки осталось... Я состою в Историческом Клубе... Ну, знаешь, там, оружие прошлых веков, исторические костюмы... Вот.
Девушка сама удивилась тому, как несмело звучит ее голос, будто она стояла перед строгим учителем, пытаясь найти более-менее разумное объяснение своему поведению.
— Я тоже раньше там был. —грустно улыбнулсяЮстаф. — Как тебя зовут?
— Ева. — она подошла к его кровати, положила использованный шприц в карман, присела на край постели.
— Юстаф. — сказал, в свою очередь, молодой человек. — Хочешь поговорить? — задал он тот вопрос, который полагалось, в общем-то, задать умелой медсестре, которую уже несколько лет учили беседовать с пациентами.
Но его задал он.
Она кивнула...
— Ты знаешь, — говорил он, сидя напротив Евы на стуле, не мигая глядя в стену, поверх головы девушки, и слегка улыбаясь, —в моей жизни не на что было жаловаться. Все как у всех: дом, родители, работа... С семьей вот только не сложилось, но это не беда. Думал, еще успею. — Юстаф грустно усмехнулся, а его собеседница немного смутилась. — А месяц назад, когда я лежал и думал о том, что скоро в Клубе будут соревнования, я услышал голос.
Он был женским. Кто-то жалобно, из последних сил просил о помощи. Просил не меня, но я это слышал. «Какая чушь! — подумал я тогда. — И чего только ночью не пригрезиться!» А потом еще и еще раз. Женщина, это я понял из ее слов, была довольно молодой и по своему счастливой: у нее тоже был дом, был любимый человек, был смысл... Не было лишь защитника.
Она называла их Воинами Миров, которые искали ее по неизвестным причинам, стараясь причинить боль и страх... В одну из таких ночей я дал ей слово быть ее защитником. Тогда она спросила, знаю ли я, на что обрекаю себя? Я не знал. Но спрашивать не стал.
Мне все казалось игрой, я думал, что пообещав ей свою помощь, избавлюсь от этого голоса навсегда.
Как же я тогда ошибался!
А на следующий день они пришли ко мне... Я не считал себя трусом, в жизни меня мало что могло испугать по-настоящему, но тогда я так и не смог уснуть.
Следующей ночью в мою комнату вошла мать и сказала, что ее разбудил мой крик. В полной ночной тишине я кричал.. Когда она вошла, в моих руках был тонкий металлический стилет — подарок старого друга-коллекционера, с которым я бросился на мать, ожидая, конечно, не ее...
Она сказала, что мне еще можно помочь и я оказался здесь. Один из здешних «умных» врачей, который очень долго со мной беседовал, сказал ей (я слышал случайно), что моя болезнь называется «маниакально-депрессивный психоз». Может, он и прав, потому что голоса я больше не слышал...
Ева сидела молча. Она не могла поверить в то, что сейчас слышала. Все, все до последней детали, было так похоже на то, что творилось когда-то с ней. Отличие было лишь в том, что она ничего никому не говорила, а все голоса, которые она когда-либо слышала, она скрывала в себе.
Нет, они редко просили ее о помощи, но, когда это все же случалось, в такие ночи ей снилось, как она, в легкой, искрящейся броне, на лошади, с прекрасным мечом встает на защиту тех миров, где ее ждали.
Она считала все это сном. Она не верила им до конца, как не верила когда-то в то, что люди, находящиеся в коме, могут что-либо чувствовать.
Девушка не могла произнести ни слова, понимая, как предательски подступают к горлу горячие, душащие слезы. Ей хотелось лишь попросить прощения у того человека, которого она не смогла защитить, человека, судьба которого отличалась от ее лишь тем, что он не стал молчать, пытаясь донести до всех людей то, чему его учили там, на другой стороне, там, за гранью сознания, куда каждую ночь отправляются души спящих, там, куда каждую ночь отправляется она сама...
Но все же Ева спросила, растягивая слова, потому что на глазах уже появилась застилающая дымка слез:
— Юстаф, как же ты попал в реанимацию? Ведь, насколько я знаю, никто так и не выяснил, что именно с тобой произошло.
Он посмотрел ей в глаза, которые Ева все же подняла. Они блестели от слез, но голос пока что оставался более-менее твердым. Его взгляд обжигал, бросая то в жар, то в холод; было в глазах этого человека нечто такое, что заставляло Еву внутренне сжиматься в комок, словно от лизнувшего руку случайного язычка пламени костра, когда ты пытаешься подложить в него дров.
— В одну из ночей Они все же победили... Как и должно было быть — я не слишком-то хороший мастер. Последнее, что я помню, как из рассеченной груди хлынула кровь, заливая ковер на полу. Я упал на одно колено, зажимая рану рукой, а потом поднял глаза, чтобы встретиться взглядом со своим палачом и со смертью. Я тогда не хотел умирать, так и не узнав до конца, во что же ввязался.
— Ты не веришь мне? — прямо спросил Юстаф, глядя Еве в глаза. — Я тебя не виню. В такое действительно сложно поверить. —он опустил голову, провел рукой по волосам, забранным, теперь уже, в аккуратный хвост.
— Хуже всего то, что я как раз тебе верю. — отрешенно улыбнулась девушка. —И теперь я не знаю, что мне делать, не знаю, как с этим жить...
Она встала с его постели и подошла к нему, положила руку на плечо того, кто стал ей ближе всех в этом мире.
— Скажи, почему тебя отправили сюда? — решилась она, наконец, задать мучающий ее весь день вопрос.
— Вчера я сказал врачу, что мне не долго осталось жить. — ответил он, слегка коснувшись ее пальцев теплой рукой.
Ева уткнулась ему в плечо и тихо заплакала. Она поняла, зачем он рассказал ей все, поняла, почему вообще выбрал для этого разговора именно ее: он поверил ей, поверил еще с того дня, когда она впервые прикоснулась к нему, он ждал от нее помощи, ждал ее... А она не поняла этого.
— Я помогу тебе. — сказала девушка, когда перестала плакать, после того, как он сказал ей: «Не плачь».
— Спасибо, но я не думаю, что ты сможешь помочь.
— А вот это мы еще посмотрим. — резко отстранившись от Юстафа, твердо и холодно сказала Ева. — Ты не один, кто слышал голоса. Слышишь, Юстаф? Ты не один ни здесь, ни где бы то ни было!
— Ты пойдешь со мной, Ева? — спросил он. — Пойдешь туда, где нет лекарства от жизни?
— Да, — ответила она.
Никто не заметил, как двое людей исчезли из-за общего стола жизненного праздника, как ушли они вместе туда, где вкус жизни не отдает затхлым запахом смерти, где нет лекарства от самих себя, туда, где все голоса обретали свои лица
ЭПИЛОГ
Не удержать
В руках обломки скал,
Не отыскать
Того, кто ветром стал,
Не пожелеть
И не сказать «прости»,
И не успеть
Его уже спасти.
Дельфин и Стэлла. «Eyes.»
04.03.2004.
1:35.
ЭМИНА.
а еще, этот рассказ был первым, который я перепечатала на комп, вначале он был написан на печатной машинке. Жаль, что я не успела так же поступить и с остальными моими машинописными рассказами...
ладно, в общем, Юстафа не было, остальное было. и именно от этого так страшно.
читать дальшеЛекарство от жизни
И у тебя молоко нежности
Сворачивалось на углях желания,
Выкипало пеной безмятежности,
Потеряв белизны сияние.
Ждал тебя, слушал шорохи,
Капли падали, роняя вес,
Разные растекались закатным всполохом,
Перепачкался весь
Красным
Дельфин и Стэлла. «Eyes.»
ПРОЛОГ.
Ночью шел снег. Утром мокрые, слегка обледеневшие улицы покрылись белой поземкой. Первый снег, белый, чистый, не испорченный грязными пятнами человеческих следов, яркими искорками поблескивал в тусклых лучах утренних фонарей,которые должны были еще целый час натужно гудеть вдоль улиц маленького городка.
Это пасмурное ноябрьское утро, грозящее перерастив сумрачный день, принесло всето же: , как и несчетное количество дней до этого, люди просыпались и спешили на работу или куда-либо еще. Суть самого дня от этого ничуть не менялась. Тяжелые, переплетающиеся друг с другом облака стаями хищных птиц садились на плечи каждого, кто рискнул сегодня выйти на улицу, еле-еле заметное меж ними белое, слегка желтоватое, и от этого словно немое солнце пробудило способных еще хоть как-то петь редких, запоздалых птиц.
Тоска от нескончаемых дождей сегодня сменилась сезонной хандрой предстоящей зимы, которая казалась бесконечной уже сейчас.
Впервые явные признаки зимы насколько бы она не обещала быть трудной. Кажется будто такой снег не растает до самого ее конца, что именно такой — пушистой, белой и легкой — одетой в искрящуюся накидку мороза она и будет.
До самой весны...
Из подъезда обшарпанной блочной пятиэтажки вышла девушка лет двадцати. Тяжелая деревянная дверь громко захлопнулась за ее спиной, повинуясь налетевшему из ниоткуда порыву морозного ветра, Девушка на секунду замешкалась, стоя на крыльце, покручивая в руках шапку, а затем надела наушники, закурила и, сунув головной убор в сумку на боку, пошла прочь, осторожно ступая по блестящему холодному ковру снега.
Ее короткие, едва доходящие до плечей, рыжеватые в неверном свете утренних фонарей волосы развевались от набегавших порывов колючего ветра...
—Итак, девочки, я думаю, что вы сами познакомитесь с отделением? — утвердительно спросила толстая женщина в белом халате с короткой стрижкой выжженных перекисью волос, — Вы уже не маленькие, последний курс, должны все знать. Когда осмотритесь, приходите в процедурный, последняя дверь слева в конце этого коридора — отработаете до обеда и я вас отпущу. — процедурная сестра улыбнулась и юркнула обратно в сестринскую, откуда и появилась несколько минут назад.
Бригада из пяти девушек-практиканток вяло побрели прочь, вовсе не горя желанием осматривать это отделение.
—Это же надо было именно нам первыми сюда попасть! — пробурчала одна из «засланных». — Другие, вон, в чистеньких палатах бабушек с ложечки кормят, а мы в «психушку» угодили. «Поработайте до обеда и я вас отпущу!» — передразнила она толстуюмедицинскую сестру. —Саша, пойдем хоть покурим? — последовало через некоторое время хмурое предложение в адрес ее сокурсницы.
Они пошли. Сквозь весь коридор, на лестницу, ведущую вниз, где на узенькой площадке лестничной клетки, рядом с приоткрытым зарешетчатым грязным окном стояла жестяная баночка из-под консервированной кукурузы, почти до середины забитая окурками — место для курения пациентов и персонала.
—Да ладно тебе, Ева, здесь не так уж и плохо! — оглянувшись по сторонам, сказала Саша своей спутнице, когда они неспешным шагом, чтобы не привлекать внимания шли вдоль длинного коридора палат. — Вот ты знаешь, что вчера мой козел придумал? Это же вообще! — начался монолог на привычную для Александры Галочкиной тему: «Какой же мой парень чмо, что мне от него нужно и как хорошо, что есть человек, которому все можно рассказать.» — Вот ты только послушай...
Далее Еве оставалось качать головой, соглашаться или не соглашаться со словами подруги и изредка говорить: «Ну, я тогда не знаю!». Не то, чтобы Ева не хотела слушать собеседницу, она считала Сашу своей подругой, но когда каждый день слышишь одно и то же, невольно начинаешь концентрировать внимание на чем-то другом.
Девушки достали из карманов белых халатов по пачке сигарет и закурили. Ева блаженно прикрыла глаза. Словно наслаждаясь едким, горьким дымом не самых лучших сигарет. Александра пыталась научиться держать сигарету по-женски, от чего выглядела с ней еще смешнее.
—Ты знаешь, я тут похудела на три кило! — радостно сообщила она в процессе разговора. — Мой просто в восторге! Теперь я в объемах уменьшилась на несколько сантиметров, в вес у меня…
Ева ее не слушала. Она смотрела в мутное от старости стекло двери, напротив которой они сидели в «курилке» и наблюдала за незнакомцем, сидящем, в свою очередь, на диване напротив.
—Кажется, я его знаю. — задумчиво проговорила она, — Только вот никак не могу вспомнить, откуда.
Ее подруга, отвлекшись на секунду от своего «интересного» повествования, тоже посмотрела сквозь стекло и сказала:
—А, так он же неделю назад еще в реанимации был! Помнишь, ты еще на него взгляды кидала?
Ева помнила, но не взгляды. Их не было, как, впрочем, и многого другого, что ей обычно приписывали
*Отделение было маленьким,всего четыре палаты по пять коек каждая. К тому же, оно было душным и жутко вонючим. Входная дверь, выводящая на пожарную лестницу, открывалась прямо в узкое пространство между двумя палатами. Далее был неширокий проход, поворачивающий влево, и плавно переходящийв длинный, просторный холл, который вел к операционному блоку.
Весь коридор был залит светом из расположенных по всей его длине огромных окон. Свет падал на пол, стены, частых прохожих в безупречных чистеньких халатах разнообразных цветов. Высокие накрахмаленные чепчики на головах персонала то и дело мелькали туда-сюда. Свет падал
Свет от ламп смешивался с косыми лучами пробившегося сквозь тучи осеннего солнца, облекая помещение в невероятно восхитительную дымку иллюзии реальности. Ева сидела на корточках в светлом коридоре, дышала неимоверно густым запахом разлитой на полу для дезинфекции перекиси водорода, устало прислонившись к стене. Ей было все равно, где и как сидеть, главное хоть на минуту скрыться от давящего на виски запаха смерти, запаха тлена и неизбежности, главное не убежать прочь, нет, остаться и ждать, когда сознание перестанет воспринимать чужую боль, страх, надежду как свои собственные чувства.
Это уже бывало. День-другой и она привыкнет, как и всегда...
Как всегда ее вновь передернет от вида белого больничного белья, светлых стен и ласково-жалостливого тона какой-нибудь особенно милосердной санитарки, которая спросит, тяжело ли ей учиться, покачает головой, но свои прямые обязанности выполнять не станет.Оставит выносить судно или подтерать рвоту с пола студентм-практикантам..
В самом деле! Зачем, скажите на милость, утруждать себя подобной чепухой, если есть кто-то другой, кто никогда не сможет возразить? А в свободное время можно и попить чай.
Ева привыкнет. Всегда приходится привыкать, почему же сейчас не сможет? А если не сможет, если не привыкнет, если...
Голова шла кругом, да еще и этот запах... Почему, интересно, именно в ее смену так необходимо было кому-то умереть? И теперь этот человек лежит на железной каталке прямо в узком проходе между второй и третьей палатами, на углу, накрытый белоснежной, холодной простыней.В единственном коридоре невозможно было пройти мимо умершего, не почувствовав непереносимый запах разлагающейся плоти, и не заметить, что под каталку уже натекла большая лужа посмертных жидкостей, котоые появляются после расслабления сфинктров. .
Девушку уже начинало мутить, но не от этого, а от духоты.
Внезапно ворвавшийся в ее голову смех заставил ее немного прийти в себя и даже встать. Смеялось по меньшей мере несколько человек. Как студентов, так, кажется. и персонала. Ева пошла на звук. С первых шагов в глазах потемнело, но, скользя ладонью по гладкой стене, она все же шла.
Мимо открытых настерж палат. Мимо неподвижно лежащих в них людей. Более всего походивших сейчас на овощи. Они были такие же желтые и синие, худые и не очень. —Каждый лежал на своей полке-кровати, ожидая, когда придет его час.
Еве было их жаль. Действительно жаль, как может быть жаль любимую кружку, нечаянно разбившуюся у всех на глазах: ты ее любила и могла бы даже расстроиться по этому поводу, но на тебя смотрят, и ты по неволе начинаешь бравировать, пытаясь скорее утешить себя, чтобы предательская жалость к бездушному предмету не выплеснулась наружу.
Девушка смотрела на людей, то мечущихся по своей постели, то спокойно лежащихна больничных простынях , и думал о том, что у каждого, или почти у каждого, из них есть те, кому они нужны.
Она дошла до поворота в отделение и на секунду остановилась: в лицо дохнуло жарким ветерком с запахом пота, духов и смерти... Сделав шаг за поворот, девушка увидела стоящую у последней, самой дальней палаты группу людей. Там была почти вся ее бригада и весь персонал реанимации, которые, столпившись у входа, смотрели в открытую дверь комнаты и громко смеялись.
—Что случилось? —спросила она, подойдя ко всем и пытаясь пробиться сквозь толпу, чтобы хоть что-нибудь разглядеть.
—Да Леська уже минут десять пытается внутримышечный тому парню, у окна поставить! — весело сообщила маленькая худенькая девчонка, подрабатывающая санитаркой в соседнем отделении. Сокурсница Евы попыталась протолкнуться поближе, чтобы рассмотреть всю картину происходящего.
— И чего же в этом смешного? —с неожиданной злостью в голосе спросила новоявленная зрительница представления. — Нас же обещали отпустить полчаса назад, вы ей, что, помочь не можете? Будем теперь тут до вечера сидеть, пока у нашей истерички руки трястись не перестанут? — резко спросила она.
Ева протолкалась вперед и встала на полшага впереди всех.
В палате стояло четыре койки вдоль стен, по две у каждой. У первой от окна, справа, то приседая на корточки, то нагибаясь к лежащему человеку, находилась девушка с коротко стриженными темными, грязными волосами, которые были забраны в маленький хвостик. Практикантка была в неопрятном халате, который висел на ней словно на вешалке, создавая имидж скорее санитарки, нежели студентки медицинскоговуза. В руках она держала несколько шприцов с лекарствами, не зная, видимо, с какого начать. Девушка то подходила к лежащему, нагибаясь над ним, то отступала на шаг, беспомощно, воровато оглядываясь на потешающуюся над ней толпу.
Ева медленно прошла вглубь помещения и жестко спросила:
— Ты что, даже укол поставить не можешь? — Олеся обернулась на голос, вздрогнув всем телом, и чуть не выронила из рук шприцы от страха.
— Нет, я просто не знаю.. .Мне казалось... не могу попасть... — девушка вся тряслась от страха перед затянувшейся работой и умоляюще смотрела на Еву.
— Что здесь у тебя? Давай сюда, будешь помогать. — пробурчала та, взяв шприц из рук сокурсницы, которая тут же приготовилась «помогать».
Ева склонилась над лежащим на больничной койке молодым человеком. На вид ему было лет тридцать, но Еве было сложно определить возраст этого человека, потому что выглядел он неважно. У пациента была сухая, слегка желтоватая, кожа, на руках, особенно на кистях хорошо были видны набухшие вены, на спокойном, почти безмятежном, лице не отражалось ни единой эмоции. У молодого человека были высокие скулы, чуть сдвинутые к переносице брови, и длинный, темные волосы, спутанными прядями разметавшиеся по постели.
Никаких внешних повреждений на теле пациента видно не было, поэтому о причине его состояния сказать что-либо было трудно. Молодой человек был подключен к аппарату искусственного дыхания, и ритмично поднимающаяся помпа за стеклянной стенкой прибора отмеряла ритм дыхания, нагнетаявоздух через гафрированную трубку, вставленную через рот в трахею пациента.
«Симпатичный — подумала Ева, глядя на лицо беспомощного «овоща» — Что же с ним произошло? Неужели, тоже алкоголик или наркоман, как большая часть здешней публики? Не верю»
Она и впрямь не верила подобным мыслям. Или ей просто не хотелось им верить. Сегодня на улице было так солнечно и тепло, как может быть лишь ранней осенью.
— Чего вы, девочки, так боитесь? — донесся до нее голос подошедшейдежурного врача отделения, которая пропустила большую часть спектакля. — Они же в коме, ничего не чувствуют. Можете учиться сколько угодно. Давайте, смелее, — понукала она к действиям, — им не будет больно, а вы получите неоценимый опыт практических навыков.
Ева откинула одеяло, протерла ватой со спиртом бедро «подопытного» и, не выражая особенных эмоций, погрузила иглу в плоть...
В первый момент девушке показалось, будто по коже лежащего перед ней человека пробежала дрожь, судорога, словно тот, о ком так безлико и непринужденно говорили еще несколько минут назад, просто спал. Словно он мог чувствовать боль...
Настоящую, живую, пульсирующую боль, боль от иглы, от лекарства, от прикосновения...
Боль лекарства от жизни...
А потом еще и еще раз — все четыре шприца, острыми иглами разорвавших плоть, проникших в глубь тела, они будто накалились от невыразимого крика души, крика о помощи того, чье тело недвижимо распростерлось на белоснежной кровати.
«Этого не может быть — рассеянно подумала Ева. — Нам же говорили, что они не могут ничего чувствовать Так просто не бывает».
Девушка, опустив голову, пряча, как всегда, некстати набежавшие слезы, отдала Олесе последний опустевший шприц, поправила одеяло и быстро вышла вон, борясь с желанием бежать. Она змеей скользнула за входную дверь и, стремительно сбежав вниз по лестнице до первого этажа, забилась под нее. Достала из халата сигареты, закурила...
Как здесь можно было не курить, когда все, о чем тебе так настойчиво и твердо говорили последние пару лет рухнуло в один миг? Когда ты и только ты видишь произошедшие перемены, рассказать о которых — значит встать на место своей одногруппницы, над которой смеялись лишь потому, что у нее дрожали руки, а что же сделают с человеком, у которого дрожит душа? Да и кто сможет это увидеть, кто поверит в боль того, чье тело уже давно заведомо списали на свалку отходов общества?
Если весь мир веками пытается найти лекарство от смерти, так почему же он не позволяет людям самим искать для себя лекарство от жизни?
Наверное, Ева могла бы размышлять об этом еще долго, но она услышала, как ее зовут обратно, и, выбросив не дотлевшую даже до середины, сигарету, пошла обратно.Ее ждали большие окна широкого коридора и запахи...
*Какой вкус у смерти? Не тот ли, что обычно бывает у жизни?
Их действительно отпустили к обеду. Даже раньше. Ева шла по узкой, всего для одного человека, тропинке, которая змеей извивалась через реденький лесок, через крепкий широкий мост, прямо до шоссе. После моста надо было пройти еще метров тридцать, до остановки общественного транспорта. Она не курила, она слушала голоса идущих впереди подруг, шум проезжающего мимо транспорта, звуки падающей с веток воды, хлюпанье жидкой грязи под ногами, которая еще утром была чистым снегом, а сейчас превратилась в мутную черную массу.
Перед ее глазами плыли картины прошедшего дня: угрюмые, темные палаты, стены которых были скорее похожи на доски гробов, выкрашенные дешевой синей краской. Такие же безжизненные лица людей, каменные выражения врачей и сестер, безразличная радость в разговорах.между ними и пациентами, пасмурная, тяжкая, мокрая погода, бьющая из зарешетчатых окон. Звук удара металлической двери о косяк — звук, за ее спиной, когда все они — счастливые и молодые, здоровые и сильные, они, люди — выходили от людей.
И взгляд, взгляд человека, образ которого словно преследовал теперь Еву.
Сквозь стекло, когда они с Сашей прогуливались по больничному коридору, когда просто сидели где-нибудь на диванчике — везде Ева чувствовала, будто он смотрит на нее, то ли обвиняя, то ли благодаря за причиненную ему когда-то давно боль.
Будто он мог ее помнить.
Но он не мог, и девушка это знала, не мог, потому как где бы он ни был тогда, лежа на больничной постели, но уж точно не здесь. Там были другие миры м другие люди, другая радость и другое горе. Там не могло быть ее. Как не могло быть, например, грусти или страха: там все было другим, но в том, что это было Ева не сомневалась.
Говорят, все мы были на другой стороне, только каждый раз, возвращаясь обратно, забывали о ней навсегда, а в сознании оставалось лишь одно: дежа-вю.
— Как его зовут? — спросила Ева у одной из сестер, когдапришла на практику на следующий день.
— Юстаф. —ответила та. — Правда, чудное имечко? Надо же было его родителям двадцать семь лет назад так обозвать свое чадо! И, ведь, русский же сам, вот что удивительно! А тебе-то зачем? — вдруг спросила она.
— Да так, просто, интересно стало. — ответила девушка, пряча улыбку. Ева подумала о том, что родители Юстафа знали то, чего не мог знать обычный человек, потому и дали своему ребенку такое красивое и странное для этой страны имя.
На следующий день пошел дождь. Мелкие, похожие на бисер, капельки воды яростно стучали в ветхие стекла больницы, словно грозились разбить старый памятник былому строительству. Было тихо и тоскливо, словно сегодня кого-то не было рядом.
Саша о чем-то вяло беседовала с тихоней Лесей, Светка показывала всем фотографии своего ребенка, у Наташки, как всегда при виде процедурного кабинета, что-то срочно разболелось и теперь она боролась с двумя чувствами: покорчиться в припадке дикой боли или все же посмотреть интересные кадры на фото, а Ева ждала, когда вновь сможет поймать на себе взгляд суровых карих глаз.
Белое осеннее солнце единственным светлым пятном проглядывало сквозь неплотные, но полные дождя тучи, напоминая о своем присутствии лишь тем, что за окном был день, а не ночь.
— Ух ты! Откуда это у тебя такой синяк? — спросила у Евы чуть погодя Света, кивнув наруку Евы, на запястье которой и впрямь красовался большой синий овал.
Девушка спрятала правую кисть в карман халата, бросив короткое: «Осталось со вчерашней тренировки.»
Юстафаона так и не встретила ни разу за всю смену.
День медленно клонился к концу. Дождь за стеклами сменился резкими порывами ветра, которые срывали с деревьев последние оставшиеся на ветках листья. Бригада практиканток скучала, а на маленьком железном столике в процедурном кабинете одиноко и сиротливо притаился шприц с витаминами, набранный Евой для того, кто сегодня так и не пришел.
— Скажите, — обратилась девушка к одной из сестер отделения, — Почему один укол остался? Вроде бы все пришли...
— Да нет! Молодой мальчик из шестой палаты не приходил, его, кажется, вчера в «наблюдательную» положили. Надо бы, кстати, сходить, он там один, поставить ему витаминчик! — засмеялась пожилая сухопарая женщина в белом халате. —Вот ты спрашивала — ты и сходи к нему, — обратилась она к Еве. — Тебя, кажется, Ева зовут?
Девушка кивнула, подходя к столику и беря с него единственный шприц с прозрачным содержимым.
— Вот и иди! Не бойся, он не буйный, — добавила она вслед уходящей девушке.
Ева шла по длинному темному коридору, сжимая вкармане шприц . Она не могла понять, почему? Почему он так поступил, что сделал, и к чему стремиться душа такого человека, человека, который чувствовал боль, зачем и что он сделал, пока ее не было?
Она хотела знать. На ее глазах блестели слезы. Слезы жалости, бессилия и страха... Она боялась, что ошибается в нем и он всего лишь один из тех, кто слышит голоса.
*— Потерпи немного, — шепнула Ева бессознательному человеку с темными волосами, когда вновь пришла к нему в палату реанимационного отделения, сжимая в руке большой шприц. — Я же вижу, —говорила она, легонько касаясь его холодной руки, — что ты все чувствуешь. По твоему лицу пробегает еле заметная тень каждый раз, когда я касаюсь тебя. Я вижу, как мучительно дергаются уголки твоих глаз.. всякий раз, когда кто-то вновь оттачивает на тебе *навыки медицины.
Ева остановилась перед тяжелой решетчатой дверью, затянутой толстым куском стекла, за которой лежал на кровати единственный нынешний обитатель этого места. Он не былпривязан к поручням кровати, его руки были свободно лежали вдоль тела, а взгляд карих глаз был устремлен в потолок. Юстаф не повернулся в сторону открывшейся двери, не двинулся с места, когда девушка подошла к нему и попросила повернуться к ней спиной.
Лишь после второй просьбы он лениво скользнул взглядом по лицу практикантки иподчинился. Ева сделала то, за чем пришла и уже собиралась уходить, когда он заговорил. Его голос был тихим, приятным, немного низковатым и безумно грустным. Казалось, будто вся скорбь, все несчастья слились в одном человеке, чья жизнь уже давно превратилась в нечто особенное.
В нечто невыносимо гадкое. Нечто никчемное, жалкое, в то, что душащим бременем сидит на шее каждого, то, к чему стремятся и от чего бегут, то, что называется жизнью, жизнью того, кому она не нужна.
— Откуда у тебя синяк? — спросил он, кивнув на руку девушки.
Та вздрогнула. Как от неожиданного прикосновения. Но все же ответила:
— Со вчерашней тренировки осталось... Я состою в Историческом Клубе... Ну, знаешь, там, оружие прошлых веков, исторические костюмы... Вот.
Девушка сама удивилась тому, как несмело звучит ее голос, будто она стояла перед строгим учителем, пытаясь найти более-менее разумное объяснение своему поведению.
— Я тоже раньше там был. —грустно улыбнулсяЮстаф. — Как тебя зовут?
— Ева. — она подошла к его кровати, положила использованный шприц в карман, присела на край постели.
— Юстаф. — сказал, в свою очередь, молодой человек. — Хочешь поговорить? — задал он тот вопрос, который полагалось, в общем-то, задать умелой медсестре, которую уже несколько лет учили беседовать с пациентами.
Но его задал он.
Она кивнула...
— Ты знаешь, — говорил он, сидя напротив Евы на стуле, не мигая глядя в стену, поверх головы девушки, и слегка улыбаясь, —в моей жизни не на что было жаловаться. Все как у всех: дом, родители, работа... С семьей вот только не сложилось, но это не беда. Думал, еще успею. — Юстаф грустно усмехнулся, а его собеседница немного смутилась. — А месяц назад, когда я лежал и думал о том, что скоро в Клубе будут соревнования, я услышал голос.
Он был женским. Кто-то жалобно, из последних сил просил о помощи. Просил не меня, но я это слышал. «Какая чушь! — подумал я тогда. — И чего только ночью не пригрезиться!» А потом еще и еще раз. Женщина, это я понял из ее слов, была довольно молодой и по своему счастливой: у нее тоже был дом, был любимый человек, был смысл... Не было лишь защитника.
Она называла их Воинами Миров, которые искали ее по неизвестным причинам, стараясь причинить боль и страх... В одну из таких ночей я дал ей слово быть ее защитником. Тогда она спросила, знаю ли я, на что обрекаю себя? Я не знал. Но спрашивать не стал.
Мне все казалось игрой, я думал, что пообещав ей свою помощь, избавлюсь от этого голоса навсегда.
Как же я тогда ошибался!
А на следующий день они пришли ко мне... Я не считал себя трусом, в жизни меня мало что могло испугать по-настоящему, но тогда я так и не смог уснуть.
Следующей ночью в мою комнату вошла мать и сказала, что ее разбудил мой крик. В полной ночной тишине я кричал.. Когда она вошла, в моих руках был тонкий металлический стилет — подарок старого друга-коллекционера, с которым я бросился на мать, ожидая, конечно, не ее...
Она сказала, что мне еще можно помочь и я оказался здесь. Один из здешних «умных» врачей, который очень долго со мной беседовал, сказал ей (я слышал случайно), что моя болезнь называется «маниакально-депрессивный психоз». Может, он и прав, потому что голоса я больше не слышал...
Ева сидела молча. Она не могла поверить в то, что сейчас слышала. Все, все до последней детали, было так похоже на то, что творилось когда-то с ней. Отличие было лишь в том, что она ничего никому не говорила, а все голоса, которые она когда-либо слышала, она скрывала в себе.
Нет, они редко просили ее о помощи, но, когда это все же случалось, в такие ночи ей снилось, как она, в легкой, искрящейся броне, на лошади, с прекрасным мечом встает на защиту тех миров, где ее ждали.
Она считала все это сном. Она не верила им до конца, как не верила когда-то в то, что люди, находящиеся в коме, могут что-либо чувствовать.
Девушка не могла произнести ни слова, понимая, как предательски подступают к горлу горячие, душащие слезы. Ей хотелось лишь попросить прощения у того человека, которого она не смогла защитить, человека, судьба которого отличалась от ее лишь тем, что он не стал молчать, пытаясь донести до всех людей то, чему его учили там, на другой стороне, там, за гранью сознания, куда каждую ночь отправляются души спящих, там, куда каждую ночь отправляется она сама...
Но все же Ева спросила, растягивая слова, потому что на глазах уже появилась застилающая дымка слез:
— Юстаф, как же ты попал в реанимацию? Ведь, насколько я знаю, никто так и не выяснил, что именно с тобой произошло.
Он посмотрел ей в глаза, которые Ева все же подняла. Они блестели от слез, но голос пока что оставался более-менее твердым. Его взгляд обжигал, бросая то в жар, то в холод; было в глазах этого человека нечто такое, что заставляло Еву внутренне сжиматься в комок, словно от лизнувшего руку случайного язычка пламени костра, когда ты пытаешься подложить в него дров.
— В одну из ночей Они все же победили... Как и должно было быть — я не слишком-то хороший мастер. Последнее, что я помню, как из рассеченной груди хлынула кровь, заливая ковер на полу. Я упал на одно колено, зажимая рану рукой, а потом поднял глаза, чтобы встретиться взглядом со своим палачом и со смертью. Я тогда не хотел умирать, так и не узнав до конца, во что же ввязался.
— Ты не веришь мне? — прямо спросил Юстаф, глядя Еве в глаза. — Я тебя не виню. В такое действительно сложно поверить. —он опустил голову, провел рукой по волосам, забранным, теперь уже, в аккуратный хвост.
— Хуже всего то, что я как раз тебе верю. — отрешенно улыбнулась девушка. —И теперь я не знаю, что мне делать, не знаю, как с этим жить...
Она встала с его постели и подошла к нему, положила руку на плечо того, кто стал ей ближе всех в этом мире.
— Скажи, почему тебя отправили сюда? — решилась она, наконец, задать мучающий ее весь день вопрос.
— Вчера я сказал врачу, что мне не долго осталось жить. — ответил он, слегка коснувшись ее пальцев теплой рукой.
Ева уткнулась ему в плечо и тихо заплакала. Она поняла, зачем он рассказал ей все, поняла, почему вообще выбрал для этого разговора именно ее: он поверил ей, поверил еще с того дня, когда она впервые прикоснулась к нему, он ждал от нее помощи, ждал ее... А она не поняла этого.
— Я помогу тебе. — сказала девушка, когда перестала плакать, после того, как он сказал ей: «Не плачь».
— Спасибо, но я не думаю, что ты сможешь помочь.
— А вот это мы еще посмотрим. — резко отстранившись от Юстафа, твердо и холодно сказала Ева. — Ты не один, кто слышал голоса. Слышишь, Юстаф? Ты не один ни здесь, ни где бы то ни было!
— Ты пойдешь со мной, Ева? — спросил он. — Пойдешь туда, где нет лекарства от жизни?
— Да, — ответила она.
Никто не заметил, как двое людей исчезли из-за общего стола жизненного праздника, как ушли они вместе туда, где вкус жизни не отдает затхлым запахом смерти, где нет лекарства от самих себя, туда, где все голоса обретали свои лица
ЭПИЛОГ
Не удержать
В руках обломки скал,
Не отыскать
Того, кто ветром стал,
Не пожелеть
И не сказать «прости»,
И не успеть
Его уже спасти.
Дельфин и Стэлла. «Eyes.»
04.03.2004.
1:35.
ЭМИНА.
@музыка: Дельфин и Стэлла "eyes"
@настроение: обидное
@темы: Творчество. Рассказы.