Иногда я до слез скучаю о том, чтобы меня любили, ждали и уделяли мне внимание, как любимому и дорогому человеку.
Жру конфеты и читаю очередную сопливую историю о любви сильных личностей, думая, что мне бы и десятой доли хватило для счастья, а герои еще и выпендриваются. Потом я долго моюсь, стиря с лица красные пятна и слезы слез.
А затем я понимаю, что у меня с утра кружится голова, никто не знает, что это, почему меня выворачивает наизнанку и чего опять во мне отвалилось.
И тогда я задумываюсь, а хочу ли я именно любви или здоровья?
Больных никто не любит, их только жалеют. А жалости мне не надо, жалость я и так получаю. Только как-то для остальных любовь - это одинраз сказать об этом в постели, и продолжать жить своей независимой жизнью, то и дело забывая про меня и не считая нужным ставить меня в известность о чем-либо, происходящем в этой независимой жизни.

И сидишь, ждешь чего-то. НЛО, Малдера, черного властелина, коня с рогами. В двадцать, двадцать пять, во тридцать, после тридцати. И вот уже ловишь себя на мелочной мысли, что скоро будет тебе за сорок, и все это станет не нужным, и мысли будут только о поликлиниках и санаториях. И тогда вот сжимаешь в улак волю и утешаешь себя тем, что скоро все отболит, скоро отгорит, осталось дождаться вот этого возраста, когда проблемы со здоровьем окончательно вытеснят желание быть любимой и любящей, и останется только разговоров о том, как прожить на пенсию до конца месяца.
Утешает, утешает мысль, что сердце уже не бьется чаще от переживаний страсти на бумаге, а только частит от погоды. И утешает, что можно вести себя, как престарелая перечница и пускать слюни на красивые сюжеты, отговариваясь тем, что мне уже не надо, пусть молодые жаждут и мечтают, а мне бы только старые кости погреть на солнышке.
Все, что мне осталось, это утешение.